– Убирайтесь отсюда! – прикрикнула жена доктора.

Бутч, не обращая на нее никакого внимания, стащил с головы шляпу. Доктор вышел из кабинета вслед за дамой и мальчиком: он что-то говорил на ходу, и было ясно, что он извиняется.

Дама величаво кивнула, не останавливаясь, и крепче сжала руку ребенка:

– Идем, Огастес. – К мальчику она обращалась на английском, но врача поблагодарила на французском. После этого она наконец смерила его взглядом.

Он мечтал о ней – он всегда был и оставался романтичным дурнем, – но, когда ее взгляд скользнул по нему, в ее глазах и лице ровным счетом ничего не изменилось. Она не замедлила шаг, даже не задержалась, чтобы получше его разглядеть. Она спешила уйти.

– Отойдите в сторону, сэр, – потребовала жена доктора. – Вы нарушили наши правила. Больше не приходите сюда. Мы не станем вас обслуживать.

Он пожал плечами и вслед за дамой с ребенком вышел из клиники, радуясь, что ему в конце концов не придется ничего решать. Ему не слишком понравился план доктора Моро, включавший сломанную челюсть, разбитый нос и измененную форму скул. Врач обещал ему новое лицо и новую жизнь, но он решил, что наверняка найдет кого-нибудь, кто сломает ему нос за бесплатно. А если сменить прическу и не сбривать бороду, никто никогда не узнает старого доброго Бутча Кэссиди.

Борода у него росла густо и прекрасно скрывала его столь приметный квадратный подбородок. В молодости он никогда не носил бороды – не мог вытерпеть, что кожа под ней чешется, а сама она колется, что во время еды в ней застревают крошки, а по ночам в нее набиваются ползучие гады. Волосы у него тоже отросли, но он гладко зачесывал их назад с широкого лба, а на висках и затылке стриг совсем коротко. Они стали еще темнее, хотя и не такими темными, как борода, но он подумывал перекрасить и их, и бороду в черный цвет, чтобы стать еще менее узнаваемым.

Дама смотрела на сверкающий новый автомобиль, что приближался к ним, огибая экипажи и пешеходов, а мальчик смотрел назад, на него. Конечно, Огастес его не узнал. Ему тогда было года четыре, – пусть даже он и казался не по годам развитым, – и встретились они в другом городе, на другом конце света.

Родимое пятно на лице мальчика стало плотнее, толще, и от этого его правая щека и правое веко чуть обвисли. Улыбка тоже казалась кривоватой, но он все равно улыбался. Одет он был с иголочки – короткие штаны, курточка, жилет, шляпа, сдвинутая на правый бок, словно чтобы чуть прикрыть помеченную пятном сторону лица.

Огастес потянул мать за рукав, но та и без того уже обернулась.

Бутч подметил миг, когда она узнала его, и его сердце, все его внутренности пустились в пляс. Ему нужно было развернуться, поскорее уйти, но вместо этого он стоял и ждал, как она поступит. Ему следовало огорчиться из-за того, что и женщина, и мальчонка его узнали, несмотря на весь маскарад. Но он не огорчился. Какая-то часть его этому обрадовалась.

Позже он все спишет на свое одиночество – ему было до ужаса одиноко. Он станет во всем винить длинный путь, который к тому времени одолел, и страдания, которые повидал, а повидал он их очень много. Он станет винить даже мадам Моро за то, что устроила скандал. Она шипела, грозилась и выталкивала его из клиники, а потом повернулась к Джейн Туссейнт и принялась извиняться. Она обозвала его глупым американцем. Это он вполне понял.

Он и был глупым. Он не смог заставить себя уйти.

Он не понял, что именно Джейн сказала мадам Моро, но та в конце концов успокоилась, ушла в клинику, закрыла за собой дверь и перевернула висевшую за стеклом табличку.