Николай Григорьевич [Александров] взял меня под руку, отвел таинственно в уголок и тоже начал говорить о том, что Владимир Иванович страшно заинтересован мной, «в безумном восторге» [от меня. – вымарано], и от «Снегурки», и от водевиля…
С одной стороны, это, безусловно, радует меня, придает силы и энергии, ну а с другой – так пугает очень…
Хорошо, если Владимир Иванович увлекается мной как интересным материалом и ничего больше, а вдруг… Господи! Страшно подумать…
Что тогда делать?
Уйти из театра?
Ой, как жутко…
Да, этот год скажет что-то важное и решающее…
18 октября [1906 г.]
Слава моя растет…
Многие в театре заговорили обо мне… Жутко.
Мария Николаевна [Германова] позвала меня вчера к себе в уборную, распиналась передо мной и, наконец, опять предложила заниматься с нею сначала репликами в «Бранде»182, а потом отрывком.
Говорит, что, увидав, как я играю в «Бранде», почувствовала во мне много интересного, и очень захотелось заняться со мной, «конечно, если это вам не неприятно и если вы верите в меня»…
И улыбалась при этом – так ласково, так приветливо.
Сначала я поддалась на хорошие глаза и добрую улыбку и поверила, что все это искренно. Но потом сомнение взяло, когда вспомнила, что говорила Маруська [М. А. Андреева (Ольчева)]. Очевидно, это все неспроста. Есть здесь подоплека. Мне кажется – прямая цель заставить меня полюбить себя, а раз я ее люблю – все пути к Владимиру Ивановичу отрезаны183.
А может быть, и другое что. Бог знает. Трудно читать в чужой душе.
Мне хорошо последнее время. Но я боюсь… Боюсь, что это кончится, и что будет тогда?
Я стала смелее как-то. Развязнее… Держусь бойко и [смело. – зачеркнуто]…
Не знаю, для чего, при Василии Ивановиче стараюсь быть ближе к Егорову184. Замечает он это или нет? Господи, и все-таки есть надежда в душе.
Да, да, это должно быть. Неминуемо!
Он полюбит меня.
Но когда это будет?
Боюсь, что у меня тогда не будет того, что теперь есть.
Я люблю, люблю, люблю [его. – зачеркнуто], и всё в душе моей радуется, поет и ликует.
20 [октября 1906 г.]
Опять тоскливо. Что-то мучительное подступает к сердцу.
Плакать хочется…
Когда я буду покойно, безмятежно счастлива? Когда?
Сегодня в театре так томительно сделалось, так тяжко!
По-прошлогоднему…
Ушла на улицу. День ясный, солнечный, морозный. Пошла бродить по улицам. Долго ходила, пока не встретила Василия Ивановича, но он только раскланялся и даже руки не подал. И такой болью сжалась душа. Так невыносимо тяжело стало. Все же я люблю, люблю его… бесконечно…
Я часто мечтаю о самых невозможных вещах… То воображаю, как мы мчимся вихрем куда[-то] далеко-далеко… ветер дерзко дует в лицо, чуть не срывая с нас шляпы, а [три слова вымарано] он крепко держит меня в своих объятиях, и я ему рассказываю про свою любовь.
То представляю себе, как я где-то за кулисами перед выходом – вдруг бросаюсь к нему, плачу горькими слезами и говорю всё, [всё. – зачеркнуто]…
А он ласково прижимает меня к себе, гладит рукой мои волосы и говорит: «Девочка моя хорошая…»
И каких-каких картин не рисуется еще в воображении, и легче на душе становится.
21 октября [1906 г.]
Дни стоят ясные, солнечные, а ночи совсем голубые… серебристые, прозрачные… как в сказке…
И неспокойно становится… тесно… [душно. – вымарано] душа рвется куда-то…
Лететь хочется…
Бурной ласки хочется…
А Василий Иванович все ночи напролет проводит с компанией в Гурзуфе или где-то еще…
Что же это?
А жизнь летит, летит без остановок…
25 [октября 1906 г