Непонятно что. Кто он?

Оборотень? Как в фильмах ужасов? Как в старых бабушкиных сказках, которые она рассказывала мне шёпотом у тёплой печи, пока за окном выли настоящие волки? Тогда я смеялась, представляя огромных зверей с горящими глазами, прячущихся в лесах. Боялась, но всё равно смеялась. Тогда это было чем-то далёким, почти сказочным.

Но теперь он – передо мной.

Тот, кто разорвал мой мир на части. Тот, кто стал моим первым мужчиной.

Я сжимаюсь, ощущая себя куском тонкого стекла, покрытого трещинами. Это не должно было быть так. Не должно было быть таким. Ни одна девочка в детстве не мечтает, что это случится в клетке. С пленником. С монстром.

Он мой первый.

И я не знаю, что с этим делать.

Меня должно тошнить от одной мысли, что он касался меня, что я чувствовала его руки, его дыхание, его тяжесть. Но меня тошнит от другого. От того, что я больше не знаю, кто я теперь.

Вдруг его голос разрывает тишину, резкий, как удар.

– Расскажи о себе.

– Мне восемнадцать. Недавно исполнилось, – голос звучит глухо, будто я говорю в пустоту, но я знаю, что он слушает. Чувствую его взгляд. Тяжёлый, прожигающий.

Я сглатываю, сжимаю пальцы в кулак, ногти впиваются в ладонь, и всё же продолжаю.

– Я из маленькой деревни. Такой, знаешь, совсем маленькой, где один магазин и автобус три раза в неделю. Где после девяти вечера на улице ни души, только собаки воют, и воздух такой чистый, что кажется, будто можно пить его, как воду. Я там выросла. В старом доме с покосившейся крышей и скрипучими полами, в доме моей бабушки.

Я замолкаю, сглатываю вязкий ком в горле. Дом. Детство. Всё, что теперь кажется нереальным, далёким.

– Бабушка меня растила. Родителей я не помню, мать умерла, когда я была маленькой. Говорят, отец ушёл ещё раньше. Я не знаю, кто он. Я даже не помню его лица. Но мне было всё равно. У меня была бабушка.

Тихая пауза. Я невольно оглядываюсь на Рустама. Он сидит, вытянув ноги, облокотившись на решётку клетки. Слушает. Не перебивает.

– Она была знахаркой. Все в деревне это знали. К ней приходили – с болезнями, с бедами, с просьбами. Она давала травы, шептала заговоры, помогала. Она говорила, что мир больше, чем кажется. Что есть вещи, которые нельзя объяснить словами, но можно почувствовать, если знать, куда смотреть. Я… – я осекаюсь, стискиваю губы. Нет. Этого я не должна говорить. Я не должна рассказывать ему.

Я резко встряхиваю головой, спешно продолжаю:

– Она меня любила. Я точно знаю. Хоть и не показывала этого. Она была строгой, резкой, порой суровой. Я могла бегать босиком по мокрой траве, могла просыпаться от стука дождя по крыше, могла слушать её голос, когда она говорила, что судьба – это дорога, а не приговор.

В груди что-то сжимается. Я говорю, но голос звучит как чужой. Словно это не я, а кто-то другой рассказывает свою историю. Историю той девочки, которая жила в старом доме, вдыхала запах сушёных трав, думала, что у неё впереди целая жизнь.

Я сжимаюсь, опускаю глаза.

– А потом она умерла. В одно утро. Я пришла в её комнату, а она просто… лежала. Тёплая, но уже не здесь.

Я сглатываю, быстро моргаю, отгоняя этот образ. Я не хочу вспоминать. Я не хочу чувствовать.

– Я переехала в город, поступила в университет, жила в общаге. Училась на филолога. Хотела стать переводчиком. Читать книги на языке оригинала, путешествовать. Я всегда мечтала увидеть что-то большее, чем деревню. Мне казалось, что я умру, если останусь там.

Я усмехаюсь, но в этой усмешке нет ни капли радости.

– Иронично, да? Я мечтала о другом мире, и теперь я здесь. В клетке. С тобой.