Что касается рифм самого Цыбулевского, то за редчайшими исключениями – они вполне традиционны; несмотря на истовое звуколюбие, ассонансных рифм он себе не позволяет.
Зато рифмует так, что подозрения в подрифмовке возникнуть не могут.
Повторы и зеркалки: звукопись на контакте слов
…Услышать ось земную, ось земную.О. Мандельштам
…То, что любишь, – удваиваешь.А. Цыбулевский
Я уже говорил об основных уровнях словесности. Теперь несколько слов об уровнях стиха или поэтической речи, проецирующихся в соответственные уровни поэтической работы.
Цветаева писала начинающему поэту Н. Гронскому:
Слова в Ваших стихах большей частью заместимы, значит – не те. Фразы – реже. Ваша стихотворная единица пока фраза, а не слово (моя – слог)[116].
Еще глубже – на уровне буквы – копал разработчик русских языковых недр и путеец языка – Председатель Земного Шара Хлебников. Им, например, открыт феномен и развито учение о внутреннем склонении слов (как особом разделе словотворчества):
Словотворчество учит, что все разнообразие слова исходит от основных звуков азбуки, заменяющих семена слова… Новое слово не только должно быть названо, но и быть направленным к называемой вещи. Словотворчество не нарушает законов языка. Другой путь словотворчества – внутреннее склонение слов… Если мы имеем пару таких слов, как двор и твор, и знаем о слове дворяне, то мы можем построить слово творяне – творцы жизни[117].
Цыбулевский, если и возится с буквами и слогами, то единственно лишь за то, что они – еще и звуки. В отличие от Цветаевой и Хлебникова он не очень утруждает себя мыслями о внутренней структуре слова, тем более слова как имени. Слово он берет – уже готовым, цельным и – слава богу! – звучащим. Это видно из словотворческой практики Цыбулевского.
Лишь в одном из его словоновшеств – «шимпанзское» – мы имеем дело с чем-то, напоминающим хлебниковское внутреннее склонение (а это самый глубинный, наиболее трудный и плодотворный тип творчества). Но и здесь это скорее не результат работы внутри корня, а просто удачная каламбурная находка, каких от чуткого и иронического Цыбулевского можно ожидать в любом количестве.
Иными словами, корнелюбие Цыбулевского почти никак не сказалось на его словотворчестве.
Остальные словоновшества (а их больше десятка – не так уж и мало для одной небольшой книжки[118]) неравноценны и имеют такой генезис:
1. Самый тривиальный принцип: образование сложносоставных слов – сложение двух простых (светоначальник, солнцепики, шорохошелест, слоно-волны, человекоптица, человекомуравей).
2. Изменение рода или числа существительных (сумерк, человекоптиц)[119].
3. Необычное, непривычное сочетание корней и суффиксов:
а) ложечность, дельфинность (суффикс «-ность» – знак сущности);
б) печальник (суффикс «-ник» – знак исполнителя некой функции).
4. Необычное сочетание корня и приставки, иногда – приставок (навпредшествующий, заокраинный, завокзалье: последнее слово, кстати, весьма поэтично и, на мой взгляд, изо всех его словоновшеств – самое удачное и естественное, жизненное).
Таким образом, буква и слог – вне поля языковых интересов Цыбулевского. Звучащее слово – но не вообще, а как грамматическая единица речи – является неделимым ядром его литературной работы, самым нижним – из возможных – уровней стиха.
Кроме этого уровня, поэзия емлет еще несколько существенных, качественно различимых уровней своей речи и работы над ней. Во-первых, это контакт двух (реже – трех и более) слов, сфера их интегрального взаимодействия. Далее – уровень строки, а затем – строфы. Эти три уровня объединяет то, что они являются областью распространения и блуждания отдельного поэтического периода – фразы, как правило, совпадающей с грамматическим предложением и умещающейся на одном из этих трех уровней (реже – между ними).