Если бы я только дала слабину, боюсь, уже не выбралась из пучины уныния. Вот и старалась всячески себя занимать делами, а глубоко в сердце продолжала хранить образ мамы ещё при жизни: улыбчивой, доброй и любящей.

Но иногда накатывало...

— Да, многие из нас потеряли родных, — понимающим тоном нарушил затянувшееся молчание Шепс. — Но у жизни есть круговорот: что-то теряешь, что-то находишь, — добавил секундой погодя, вновь уставляясь на мои рисунки. — И каждый из нас одарён неспроста. Так что, как бы это не казалось жестоко, твоя мать умерла не зря. Ведь она тебя прятала от нас. Делала всё, чтобы мы не узнали о тебе. Думала, что так было лучше, но кто знает, к чему бы это привело. А так…

Его мысль казалась не просто бессердечной, а жуткой... пугающе жуткой! Признание стегало обжигающими плетьми и от каждого слова упыря на моём сердце оставались кровоточащие рубцы.

— Ты осталась одна. В отчаяние, на распутье… 

— Хочешь сказать, — с трудом удалось заговорить, — что не делается, делается к лучшему? — осторожно уточнила я, до последнего надеясь, что Шепс немедля найдёт более мягкое пояснение своей бесчеловечной реплике.

— Да, — в очередной раз хлестнул спокойствием Грознич. — И тебе лучше с этим смириться. Не ты первая, не ты последняя через это проходишь. 

— Прости, — сглотнула пересохшим горлом. — Но мне сложно… смириться… и принять такую истину… — а это уже процедила, начиная закипать. 

— Дело твоё, — равнодушно кивнул Грознич. — Страдать тебе, но по себе скажу, что проще отпускать… и жить дальше в новой реальности.

— Я не ты! 

— Нет, — спокойно покачал головой Шепс. — Но и ты меняешься.

Я стиснула зубы, проглатывая ответ.

Грознич это явно уловил — чуть смягчил тон:

— Не злись на меня. Я всего лишь говорю прямо и совершенно не желаю задевать твои нежные чувства. Просто хочу, чтобы ты быстрее овладела собой и силой, а для этого… — он запнулся. Подступил ближе к стене: — Раньше ты свои работы не желала показывать. И я не видел… — уставился на рисунки, будто приметил нечто его удивившее.

– Не помню, чтобы ты просил их показать, — в свою очередь пробормотала, с чего-то засмущавшись. Вроде сама предложила оценить свою работу, но сейчас… будто голая перед ним стояла, а он дотошно, въедливо меня рассматривал. — Да и непрофессионально рисую, было стыдно.

– А теперь, стало быть, они стали лучше, а стыд пропал? — переиначил реплику Шепс.

– Нет! Просто так комната кажется живей, — повторила свою мысль. — Мне так комфортней… — пока говорила, Грознич внимательно изучал стену с рисунками.

– Это я? — с недоумением покосился на меня Шепс, но явно намекая на картинку с глазами, налитыми кровью. Оголёнными клыками...

Я ни то кивнула, ни то мотнула головой. 

Грознич меня пристально рассматривал несколько секунд, словно пытался понять лгу или нет, а потом вновь повернулся к стене.

— А это… — запнулся на слове Шепс, сузив недобро глаза: — Когда это было нарисовано? — Бесцеремонно содрал со стены картинку с ощерившимся волком в тёмном проулке. 

Будто ножом, да в самое сердце:

– Почему вас всех интересует именно этот рисунок?! — огрызнулась, неосознанно идя в нападение, чтобы было проще защищаться. Попыталась махом забрать из руки Грознича картинку, но он был проворней и легко считал мой жест. Опередил, не позволив перехватить рисунок, и настоятельно махнул листом перед моим лицом:

– Можешь просто ответить на мой вопрос? Когда? Это? Было? Нарисовано? — пауза. — Как давно ты знакома с Войром?

– Это не он… — задохнулась возмущением, уже клея себя… потому что сама ни раз находила схожесть между оборотней и моим наброском.