– Тон смени, с матерью разговариваешь, – папин голос звучит твердо и громко. Нас всех оглушает, даже когда он говорит спокойно.

И сейчас мы втроем синхронно переводим на него глаза. Вован не осмеливается дерзить, хотя я вижу, что у него подгорает.

– Никто и ничего тебя глотать не заставляет, – папа смотрит всегда убежденно и убедительно. – Мама просит тебя жить дальше, а не мусолить прошлое, которое не изменить.

– Да кто мусолит? – Вован широко разводит руками, я едва успеваю увернуться. – Пусть живет себе дальше! Хоть с десятью одновременно, блядь, трахается. Я запрещаю, что ли?

– Воша! – стукнув ладонью по столу, вопит мама. Голос совсем истончается. Она переводит испуганный и в то же время негодующий взгляд с меня на брата, иногда задевая папу.

Я закрываю лицо руками. Стыдно. Больно. Мерзко. Вся спящая во мне с шестнадцати лет тошнота снова пробуждается. Начинает бурлить и шевелиться. Отравляет опять. Скорей бы уже принесли виски.

– Почему ты его защищаешь, ма? Мы с тобой в одной шкуре, а они – в другой, – Вован давит обиженно.

Открыв глаза, я утыкаюсь в мамино лицо. Оно злое, растерянное и страдальческое. По нему видно, как может выражаться сердечная боль. Она кладет руку на грудь и старается дышать ровнее, а получается судорожно.

– Я никого из вас не защищаю. Вы мне одинаково дороги. И мне невыносимо смотреть, как вы ненавидите друг друга.

– А нам, на вас с папой, выносимо?

Тут я с братом согласен, но не мне им за это предъявлять. Только у Вована в нашей семье совесть чиста. Только ему и дозволено корить нас за все грехи. Мама с папой переглядываются – тоже это понимают.

– Вот, Сергей, пожинай, что посеял, – она допивает остатки вина, почти половину бокала, залпом. Раньше мама обращалась к нему «Сережа» или «отец», на крайний случай, по фамилии. И даже Киров звучало как-то роднее и ближе, чем это официальное «Сергей».

Папа держит стальное хладнокровие. Ни единая морщинка на его бородатом лице не шевелится.

– Мама права, это я во всем виноват, – говорит он, тяжело вздыхая, и заглядывает в глаза по очереди мне и брату. Я опускаю свои, потому что это не так. Перед мамой он виноват, а в том, что я гондон, вряд ли. – Так что, вместо того, чтобы друг друга ненавидеть, ненавидьте меня. Хоть к какому-то согласию наша семья, наконец, придет.

И звучит это без всякой иронии. Я даже вижу в его бесцветно серых глазах оттенки сожаления. Мы с мамой в шоке, а Вован смеется.

– Прекрасно! Как быстро все разрешилось, – он кладет локти на стол и окунается лицом в ладони. Только рот между ними виден, точнее, оскал как у Джокера. – Давайте, блядь, сделаем вид, что никакой хуйни не было. И будем жить дальше, будто мы нормальная семья.

Брат пожимает плечами и раскидывает ладони, поворачивая голову от папы к маме и обратно. Похож на Макконахи в меме из «Настоящего детектива». И они оба глядят на него, как на сумасшедшего, в ожидании какой-нибудь неадекватной реакции. Я боюсь взрыва и заранее вжимаюсь в кресло.

– Никто никому не изменял, никто никого не предавал. Это же так легко! Знать, что твой отец – ублюдок, и брат – весь в него, а мать первого ненавидит до скрежета зубов, а во втором души не чает. Все абсолютно нормально!

– Ты где все уважение растерял, засранец? – папа вскакивает, нагибается через стол и хватает Вована за шкирку. Я пытаюсь отодвинуться, но сам же себе не даю, вцепившись в подлокотники. Все происходит за одну секунду. Никто даже пискнуть не успевает.

Мне мерещится, что у брата от страха волосы дыбом встали, включая брови. Он поднимает ладони, как будто сдается. Мама замирает в полуприседе.