Девочка.

Связанная. Склонённая. В крови, но живая.

Руки за спиной, синяки, кожа в ссадинах.

Глаза – как у зверя, которого били слишком долго, чтобы он ещё мог бояться. Она не кричала. Просто смотрела. В никуда.

Он бросился. Развязал. Слова не шли, язык был бетонным.

– Тихо… Всё, всё, тссс… я тебя… я уже тут…

Она шевельнулась. Не сказала ни слова. Только всхлипнула. Один раз. И тут он получил удар по затылку.

Жестко. Тяжело. Без пафоса.

Мир поплыл. Звук исчез. Всё – как под водой.

Он упал. Не на пол – в тьму.

Падая, он слышал только:

– Моя. Она моя. Господь сказал. Я очищу.

Последнее, что он увидел перед тем, как ушёл в темноту, – глаза девочки.

Она смотрела на него, как смотрят на тех, кто опоздал.

Темнота была как в гробу – липкая, тёплая, без воздуха. Валентин очнулся на полу, затылок гудел, как будто кто-то внутри долбил молотком по железу.

Пахло кровью. Чужой.

Он открыл глаза.

Перед ним стоял сосед. В трусах и майке, в которых уже не жил человек. Весь перекошенный. Рот до ушей, глаза – стеклянные, не моргают.

– Идиот, – сказал он. – Герой, блядь.

Засмеялся. Беззвучно сначала. Потом громко. Почти с наслаждением.

– Ты думаешь, ты спасаешь?.. Ха! Да ты просто не хочешь быть как я. Но ты уже, сука, как я.

Он шёл ближе. Валентин пытался встать, ноги дрожали, как у алкоголика в три утра.

И тут – она.

В коридоре. Возле стены.

Бабушка. В чёрном. Стоит. Смотрит. Молчит.

Рот открыт, губы двигаются – без звука.

Слов нет. Только… мысль. Прямая. В голову.

"Батареи – то старое… Внутри всё сгнило."

Он глянул туда, куда она смотрела.

На трубу. Ржавая. Старая, как этот дом. Как память.

Медленно поднялся.

Мужик подошёл ближе, наклонился.

– Ну что, пророк, проснулся? Что теперь? Крестить меня будешь?

И вдруг – из-за спины Валентина, будто воздух сжался, как будто в комнате стало тесно:

– Здрасьте.

Мужик резко обернулся. На долю секунды.

Пусто.

И этого хватило.

Валентин ударил.

Ногой. С силой. В угол трубы.

Хруст железа. Брызги ржавой воды – в лицо, в потолок, на пол.

Он просунул руки сквозь прутья трубы, как в танке, дёрнул. Связанные руки – через металл. Потянул.

Валентин дёрнул ещё – и вырвался. Бросился.

Вцепился в грудки. Схватил. Глаза в глаза.

– Это тебе за крик. Это тебе за девочку.

Мужик вылетел, как мешок с гнилью, пробил стекло балкона. Падал не крича – падая, он улыбался.

Потому что он уже умер раньше.

Дверь балкона была разбита.

Осколки стекла – в проходе, на полу, в воздухе.

Валентин шагнул через них, не чувствуя ног.

Сосед лежал, раскинувшись, как выброшенный манекен. Один глаз смотрел в небо. Второй – уже в никуда. В горле торчал осколок стекла, длинный, как осколок льда, и из него хрипело. Не кровь – пена, как будто легкие пытались выкашлять грех.

Он пытался говорить. Рот двигался.

Но звук был не голосом, а предсмертной кашей.

Валентин смотрел.

Без победы. Без облегчения. Просто – смотрел.

И тут – заметил.

В углу балкона, где обычно хранят старые ведра, пакеты, сраные лыжи времён СССР – лежало что-то завёрнутое. Плотно. В белые мусорные пакеты, перевязанные скотчем.

Слишком плотно. Слишком правильно.

Он подошёл. Опустился. Протянул руку. Коснулся.

Ткань – промокшая. Пакет – порван. Изнутри – запах гнили и… чего-то ещё.

Он отдёрнул один край. Потом другой.

И увидел.

Старуха.

Та самая.

Бабушка. В чёрном. Та, что стояла в коридоре.

Только теперь – сухая, коричневая, как высушенная кожа.

Смотрела. Сквозь плёнку. Без глаз.

Горло сдавлено чем-то – может, ремень, может, просто пластик.

Волосы слиплись. Руки – сжаты.

Труп давно мёртвый. Не вчера. Не неделю назад. Месяц.