Я уже сейчас готов расплачиваться за то, что сделал, самой дорогой в мире монетой: часами, днями, годами моей жизни. Я, конечно, очень боюсь тюремного заключения, но, если меня арестуют, мне больше не надо будет бояться сойти с ума от ноши, которую я сам на себя взвалил. Если она называется «совесть», то это поистине страшное наказание. Но почему-то мне кажется, что у черного неба иное название.

Страх.

Безумный, всепоглощающий страх неизвестности, жить под которым невыносимо. Другие, возможно, могут как-то с ним справляться.

Я – не могу…

- Ты бледный как смерть.

Зои прильнула ко мне. Чувствую через рубашку ее упругую, горячую грудь. Она вот-вот прожжет тончайшую ткань халата, который ничего не скрывает, а лишь подчеркивает волшебные изгибы тела девушки.

- У меня просто аристократическая кожа, - грубовато отбрехиваюсь я.

Ненависти к Зои уже нет.

Перегорела за эти дни.

Растворилась в черном небе как раздражающий дым слишком крепко заправленного кальяна. Как нет и желания, улетевшего следом за этим дымом. У нас уже больше суток ничего с ней не было, и я чувствую, как Зои бесится, за показной нежностью скрывая желание разбить новую вазу, принесенную персоналом отеля, но теперь уже о мою голову. У нее бешеный темперамент кобылицы, готовой рвать зубами своего самца, если он не дает ей того, что она желает.

Но сейчас я нужен Зои, и потому она сдерживается.

И я даже знаю зачем нужен.

Я - это деньги.

Но не они сейчас главное.

Я ее надежда на безбедное, шикарное будущее, в котором она будет меня жестко контролировать, шантажируя тем, что я заказал и оплатил убийство собственной жены. Мол, что не по ее – заявлю в полицию, напридумывав сверху еще кучу того, что не было.

Ну и всё.

Черноволосое солнышко с невинным взглядом ребенка сдала служителям закона мужа-чудовище как только узнала о его злодеяниях. Конечно, все деньги к тому времени она перекачает на свои счета, подсовывая мне бутылку, или что покрепче. Она и сейчас уже это делает. Заранее готовит аэродром для посадки своего самолета, в котором мне нет места…

- Будешь?

В бокал льется яд цвета янтаря, пахнущий шоколадом и безысходностью.

В один бокал.

Для меня.

Себе она не наливает – у нее фигура, диета, цвет кожи, и далеко идущие планы, прозрачные и понятные, как второй бокал, оставшийся стоять пустым на столе…

- Буду…

Не налила – не стал бы.

Но когда забвение плещется перед твоими глазами, манит янтарной полупрозрачностью, тревожит сладким запахом, обещающим облегчение от мыслей, устоять трудно.

Я знаю: этот жидкий огонь обманчив.

Он не сожжет черное небо, давящее на голову.

Он как анестезия – очень временная, очень короткая, которая быстро пройдет.

И тогда станет еще хуже…

Хуже настолько, что придется вновь окунуться в прошлое, из трясины которого я выплыл с таким трудом. Грязное, мерзкое, воняющее похмельной блевотиной и отвращением к самому себе…

Что может быть хуже для мужика - испытывать презрение к своей персоне? И понимать, что оно тоже лечится анестезией, разрушающей сердце, печень и душу.

Только гораздо бо̀льшими ее дозами…

Но – плевать.

Потому, что пора признаться самому себе – жизнь закончилась. И дело даже не в наказании тюремным заключением. Дело в том, что я сам никогда не смогу простить себя за то, что сделал…

Но почему не смогу?

Пустой бокал выпал из моих пальцев, осколки стекла, похожие на замороженные слезы, брызнули во все стороны.

Внезапно, как удар молнии в мозг, пришло понимание: я люблю Вику.

Всегда любил.

Как только увидел в первый раз.

Просто не смог ей простить добра, которое она сделала для меня.