– Да.

– Сколько же лет прошло, как ты удрала отсюда? Ведь, давно… Очень…

– Три года уже… Скажите, она постарела, моя мать?..

– Да. Нет. Не знаю, право… По-моему, все так же.

– А что сестра и брат?

– Эльза прыгает и плачет… Le gars[49] вырос и поумнел…

– Плачет? Отчего?

– Об отце… Вы обе забыли бедного Луи, а Эльза помнит и любит отца, как если бы он вчера умер. Скажи-ка… мать-то ожидает тебя?

– Нет. Я хотела ей сделать сюрприз.

– Да, уж сюрприз… Она упадет от неожиданности! А это… Вот это все… Фу, ты! Voyez moi çа…[50] Это. Это. И это…. Matin![51]

И Бретейль тыкал пальцем на браслет, кольца, часы, серьги…

– Чем же ты занимаешься? Не замужем, конечно?

– Parbleu![52] – отозвалась Марьетта обычными ответом подобных ей женщин.

– Ну, то-то же! Я так и думал. Стало быть, у тебя господин, который все оплачивает. Un monsieur… pour les fournitures[53]. Неужели это тот, который тебя привез и посадил в вагон. Un decore[54]. С Легионом в петличке.

– А вы откуда знаете? – удивилась она.

– Видел вас обоих на вокзале в Париже. И кто же он – военный, депутат, журналист?..

– Нет. Он банкир… но метит в депутаты.

– Банкир. Это хорошо. Стало быть, и очень богат… Бонапартист? Орлеанист?

– Нет… Но и не республиканец!.. Он видите ли… Все вместе: Un peu de tout[55]. Он себя называет: un transigeant[56].

– Молодец! Откуда же у него орден?

– О, такого добра у него много. У него еще три разных ордена. Японский, мексиканский и прусский…

– Четыре… Mat-tin… Вот что значит не стесняться обстоятельствами. Un transigeant?! Стало быть, оппортунист последнего фасона. Эдакий обязательно всегда попадет в парламент… или в тюрьму! – сострил Бретейль и рассмеялся.

– Да. Кроме этих орденов, он скоро получит еще и турецкую звезду.

– И за что же он эти ордена получает?

– За что… Как за что?.. Так!.. Ведь это покупается.

– Это тоже теперь покупается? Здравствуйте? Oh, les gredins! Oh, Paris! On finira par acheter le bon Dieu[57]. – И, помолчав, Бретейль прибавил: – и надолго ты к сестре?

– Но знаю… Мой имбицил приказал скорее возвращаться, даже сейчас телеграмму мне прислал… Вот… – И женщина показала депешу.

– «Teriel. Rose Dupré!» – прочел Бретейль адрес… – Так ты уже не Марьетта, а Роза!.. Дюпре, а не Карадоль! Как же тебя звать-то теперь?

– О, здесь я Марьетта… Я хочу быть Марьеттой. Отдохнуть. Позабыть на время mon nom de guerre[58]… Подышать свободно. C’est si bon[59], – побыть на родине! – с чувством произнесла она… – Вот они мои милые поля, вон лесочек, где я зайцев пугала. А вот домик кузнеца. Вон и лавка, куда меня всегда гоняла мать за кофе и сахаром… И глядите… Глядите… Вон и ваш сад. Ах, как все разрослось… А это чей же дом. Вон тот, большой?

И с восторженным лицом, оглядываясь вокруг себя оживленным взором, молодая женщина болтала, расспрашивала, охала, удивлялась и поминутно восклицала:

– Неужели Берта еще не замужем? Впрочем, ведь она такая дурнушка. – Как! Бедная Клера умерла? Отчего? Неужели этот проходимец Баптист командует над моей матерью?! А где Жорж, Пьер, Сюзанна… Белокурая Nini жива ли? Ninon Бретейль, ваша племянница.

– Да. Нини, слава Богу. Брат бедный умер, и я теперь опекуном у Нини.

– Выросла она?.. Ведь, ей теперь должно быть уже шестнадцать лет.

– Пятнадцать с половиной.

– Хорошенькая она? Ninon Бретейль ведь вся в отца и обещала быть прелестной.

– Право, не знаю… По-моему, нет. Она на моську смахивает… Un caniche, ей-Богу[60].

– Как можно! Нини скорее ангелочек, с золотыми волосами, – воскликнула женщина.

Повозка въехала между тем на единственную улицу небольшого местечка с однообразными, серыми каменными домами под крутыми и остроконечными крышами. Всюду торчали длинные печные трубы, кое-где были садики с зеленью, местами высились стройные тополя или огромные столетние каштаны широко распускали густые ветви, раскидывая вокруг прохладную тень.