Уменьшилась она в тот самый момент, когда этот молодой мужчина испытал к ней такую страсть, о которой она никогда ранее не знала, да и знать не могла. Словно голодный зверь, он врезался в её сочную плоть своим каменным жезлом, своим до неприличия длинным и горячим рогом. Её мысли путались. Она не желала давать более чёткое словесное определение тому самому органу, который настолько потряс её воображение.

Этот мужчина был иным. Он двигался иначе. Он долбил её, казалось, сильнее и жёстче, чем делал это муж. Да, его движения, резкие прыжки и выпады напоминали ей неведомого зверя. Только какого? Она пока не понимала.

И не было в его действиях лени, не было и одолжения, к которому она так привыкла за все эти годы. Не испытывала она и чувства стыда. Она лишь пыталась сопротивляться, но её никто не слушал. Её вообще не собирался кто-либо слушать! Её впервые в жизни брали властно, жадно, горячо и повелительно, как самку. А потом была нежность, море нежности. Он делал всё то, чего Михаил порой делать не желал. Мише не всегда было интересно её собственное удовольствие. Миша снисходил, а этот «чернец» её вожделел так, как может вожделеть горец белую женщину. Он словно дикарь, украл её из приличного дома, отнёс в лес и жадно залюбил до одури. До взаимных криков. До полного животного бессилия.

Живя с мужем, она привыкла сама напрашиваться на ласку. И даже в постели она порой ловила руку мужу и тянула её вниз, но он так часто делал вид, что вовсе не понимает того, что она хочет. Её страсть к нему разгоралась, словно пожар, и никогда не гасла, а, наоборот, тлела лишь по причине её вечной неудовлетворенности, её вечного голода…

А Григория не нужно было что-либо просить. Он ласкал её сам, настойчиво, дерзко, и так затейно, что она не успевала охать и изумляться его открытой и дерзкой похоти. В этот вечер его глаза загорались радостью всякий раз, как она кончала. Она орала и билась от ярких мышечных спазмов, пронзающих всё ее нутро, а он в это время почти хохотал от удовольствия, шепча такие непристойности, от которых она впадала в полное беспамятство.

Он овладел ею несколько раз, почти без перерыва. Его горячее семя залило ей все ноги, живот и пах. Она лежала без сил и пыталась сосредоточиться хоть на какой-то дельной мысли.

«Господи, что за мужчина? – думала она. – Он же совсем чужой. И пахнет от него иначе. И рот, и губы, и этот длинный холодный нос. И дыхание. Совсем не противное, свежее дыхание. И запах пота – резкий, животный, горячий. Чужой. И эти худые руки, покрытые волосами. Господи, отчего же он летал? Может, мне всё это померещилось?»

– Что ты молчишь, булочка? – он подсел к ней и склонился над лицом. – Тебе было хорошо?

– Да… Но всё это так необычно, – шептала она, глядя в потолок.

– Ты хочешь кушать, Танечка?

– Да, пожалуй.

– У меня есть селедка, серый хлеб, портвейн и кусок телятины. Будешь?

– Буду, – кивнула она.

– А хочешь, поедем в ресторацию?

– А который час?

– Погоди, я посмотрю, – он вытянул из кармана круглые часы на цепочке. – Ого, уже почти полночь.

– Как полночь! – она подскочила.

– А что такое?

– Меня же там кучер ждёт.

– Где?

– Возле твоего дома. А я у тебя уже пять часов пробыла.

– Пойдем, сходим к нему и скажем, чтобы он ехал домой.

– Он сразу всё поймет, – заволновалась она.

– Что ему, сермяжному рылу, можно понимать? Таня, будь же ты хозяйкой своей жизни.

– Хозяйкой своей жизни… – эхом повторила она и подивилась мудрости его слов.

Она наскоро натянула платье и вместе с ним вышла на сонную улицу, где было светло, почти как днём. Подернутое таинственной дымкой небо, словно светилось изнутри. А воздух, свежий воздух, ворвался в её легкие таким радостным, искрящимся потоком, что ей захотелось закричать от избытка чувств. Она почувствовала себя совсем молодой и невероятно счастливой. Ей вдруг показалось, что у неё вся жизнь впереди, и что она будет совсем иной. Жизнь, в которой она станет самой желанной и самой прекрасной.