– О, господи…

– Как только раскаленные ножницы коснулись этой нити, Сотников взвыл, словно заколотый вепрь и полетел назад, к концу зала, а далее раздался хлопок, и он исчез, оставив тяжёлое облако серы. А я? Я потеряла сознание.

Барбара встала из кресла и обнаженной прошлась по комнате. В полутьме её тело, освещенное светом, идущим из ночного окна, казалось облитым неким фосфорным сиянием.

– Барбара, ты богиня, – шептал он, тараща на неё воспаленные глаза.

– А далее я проснулась утром, в одной из спален замка де Траверсе. Передо мною был светлый, залитый солнцем эркер, через который слышалось пение птиц. В открытое окно несло упоительной свежестью. Я посмотрела рядом с собой. На стуле лежала та самая рубаха, некогда принадлежащая одной из французских королев. Я бегло осмотрела старинные швы, пожелтевшие от времени оборки и тканевое плетение четырнадцатого века. Но, знаешь что? Помимо старых, почерневших пятен крови, на этой рубашке появились новые пятна. И это была моя кровь.

В ответ Гладышев вздохнул.

– Лишь бы тебе всё это помогло.

– Помогло, Миша. Но, увы, ненадолго.

– Как? Что ты такое говоришь?! – вскричал он.

– Не кричи. Давай спать. Всё остальное я расскажу тебе завтра. Уже слишком поздно.

– Григорий Александрович, – робко начала она, освобождая свою руку из руки «чернеца». – И всё же, это всё странно.

– Что именно? – отвечал он, не открывая глаз.

– Ну, это вот всё. Что мы с вами лежим. И всё, что произошло, это же ужасно по сути. Я не должна была.

– Разве? Кто тебе это сказал? – он открыл глаза и посмотрел ей в лицо.

– Так, грех же какой.

– Ну, если я скажу тебе, что грешить ты начала с того самого дня, как пригласила меня к вам в дом, тогда что?

– Ну, скажете тоже…

– Не веришь?

– Не верю.

– А кто к себе в дом пускает консультантов, не чурающихся чёрной магии?

– Ну, то же совсем другое.

– Глупая, иди ко мне, – он подтянул её ближе и чмокнул в белеющую в темноте упругую щечку.

– Да, я глупая, Григорий Александрович, – всхлипнула она. – Конечно, глупая, раз лежу здесь с вами.

– Зови меня на ты. Я же просил.

– Прости, я никак не могу привыкнуть.

– Привыкай.

Он поднялся с кровати. В темноте забелело его долговязое и худое тело. Он, не стесняясь и не накидывая халата, прошлепал босыми ногами к столу, стоящему в спальне, и зажёг керосиновую лампу. Рваный свет выхватил темные углы, ворох одежды на высокой спинке стула, занавешенные окна, стену с золотистыми обоями и голландку в кофейных изразцах. Помимо этого она увидела его длинные поджарые ноги, покрытые темными волосами, широкие, чуть сутулые плечи, впалый живот, длинные худые руки и то самое место, которое он не подумал даже скрывать. Даже в полумраке этой душной комнаты она таращилась невидимым взглядом на его тёмный, поросший черными, густыми волосами, пах.

«Хоть бы кальсоны, что ли надел, – думала она. – Экий он весь страшный, мохнатый… И такая дубина между ног».

При воспоминании об его «дубине» у нее сладко заныло внизу живота.

«Господи, – думала она. – Что же это я наделала? Как же я духовнику всё это на исповеди расскажу? Он же проклянёт меня. Мужняя жена, да с чужим мужиком согрешила. Хотя, какая я уж Мише жена, если с ним другая в родительском доме, да на кровати милуется».

При воспоминаниях о муже, она вдруг заметила, что мысли о нём и Барбаре теперь не вызывали в ней той же глухой и безысходной ревности. И боли прежней она уже не чувствовала. Теперь ей казалось, что её Михаил находится вовсе не в Гатчине, а уехал куда-то далеко-далеко. И что ей совсем его не жаль. И что она согласна его и вовсе никогда не видеть. Вся та боль, которая была связана с Гладышевым, куда-то исчезла, стала намного бледнее и невесомей. Она будто подтаяла, скукожилась, уменьшилась до самых призрачных размеров.