***

Имелась у Василька привычка. Дурной её не назвать, скорее даже дельная. Вставал он всех первее, ещё петухи, и те сонно клонили головы, зато Василёк уже и траву накосит, и коней из ночного пригнать поможет, и дров наколет. К вечеру, ясно, первым и носом клевать начинал, но зато хозяином в доме был – залюбуешься!

Ирга же, напротив, ночью при светцах и шила, и вязала, и посуду мыла. Иной раз и светец не нужен был – глаза привыкали к темноте, работалось легко и радостно. Звенигласка всё дивилась: как это брат с сестрой, а словно на разных концах земли выросли?

Словом, когда Ирга свалилась с печи из-за дурного сна, Василёк уже вовсю хлопотал по хозяйству. И, пока сестра толком проснулась, успел убежать ещё по какому-то делу. Потому, пропалывая грядки вместе со Звениглаской, Ирга нет-нет а поглядывала через забор: не мелькнёт ли рыжая макушка?

В их овраг дневное светило приходило поздно, работать было свежо и в полдень, и после, когда остальные яровчане потихоньку прятались в тень. Но то ли дурной сон сказался, то ли то, что добрую половину ночи Ирга провела с колдуном, боясь не то что сказать лишнего, а и вдохнуть, работа валилась из рук. От Звенигласкиного труда тоже толку было мало: ни наклониться из-за необъятного пуза, ни ведро с водой принести. Знай оттаскивала охапки сорной травы. Но и тут оказалась не ко двору.

– Ох!

Беременная сморщилась и схватилась за живот, сорняки так и полетели на землю. Ирга, наперво, вскочила поддержать Звенигласку под локоть, и потом только досадливо выругалась:

– Сказано ж было, дома сиди! А ежели разрешишься мне посередь двора, что делать будем?!

Что было страшнее – роды в неурочный час, не под крышей и без мужа или само явление племянника на свет – Ирга ответить потрудилась бы. Нутром только чуяла, что грядёт нечто, что навсегда лишит её и брата, и родного дома. Звенигласка же знай улыбалась и ласково наглаживала живот.

– Не пугайся, серденько! Толкается Соколок. Хочешь потрогать?

Она взялась за запястье Ирги, но та в ужасе вырвала руку. И, озлившись сама на себя, рявкнула:

– Молчи, дура! А если имя нечистик какой услышит? Себя не бережёшь, так ребёнка побереги!

По-хорошему, вне защиты родных стен и вовсе не следовало говорить, что баба в тяжести. Лихо незряче, зато слух у него – обзавидуешься! И поди потом выпроводи, коли прицепится… А Звенигласку разве заставишь молчать?

Но того больше Иргу напугало другое. Ну как Змеелов ночью сказал правду? Что если Ирга и впрямь переняла колдовской дар? Не от Айры, нет. Добрая старушка всем хороша была, каждому помогала и враки сказывала – заслушаешься! Но дар её был светлыми богами даден, а никак не Безлюдьем. И белые ленты на дереве, что выросло на болотах, лучше всего то доказывали. Но что если мать, которую Ирга и не помнила толком, не просто исчезла, а оставила после себя наследство? Что если отец, которого брат с сестрой в глаза не видали, хранил страшную тайну? Что если Ирга – колдовка? Не ровен час, навредит племяннику, сама того не желая. Или желая?

Звенигласке до тяжких Иргиных дум дела не было, в её светлой головушке чёрные мысли не задерживались. Она виновато улыбнулась.

– Я присяду… Отдохну маленько. – И вдруг позвала так отчаянно, как будто силилась докричаться до другого берега озера: – Ирга!

Рыжуха поспешила вернуться к работе. На Звенигласку она старалась не глядеть и откликнулась едва ли не со злостью:

– Ну чего тебе ещё?

– Спасибо… – стушевалась Звенигласка. – За… за всё спасибо.

Ирга махнула рукой, дескать, не до тебя. А сама подумала, что хорошо бы Гадючий яр проглотил её, как болото глотает покойников. Авось тогда сердце не рвалось бы на части.