Я стояла, испытывая сложное чувство: мне хотелось броситься к ней и умолять ее спасти меня и в то же время хотелось задушить ее, эту мою совесть, которая пришла ко мне в виде маленькой синенькой фигурки.

Она смотрела на меня, а я отвернулась и указала ей рукой на дверь. Она и ушла.

Да, я была словно мертвая. Я никогда не стонала, не просила пощады… Только раз я не выдержала пытки и крикнула.

В конце августа Дора и Леонид собрались в Париж.

Перед отъездом он велел мне прийти к нему ночью в сад, и первые слова его были:

– Мне будет очень неприятно, Варвара Анисимовна, если вы меня разлюбите. Вы смотрите: сидите, вышивайте и думайте обо мне.

В Париж приезжать не думайте, это не в вашем стиле, Париж вам не идет, лучше подите в монастырь – фи, как это глупо: точно из Гамлета: «Ступай в монастырь, Офелия».

Нет в монастырь не ходите, а делайте, что вам нравится, только не смейте меня разлюбить.

– Как бы я этого хотела! – вырвалось у меня.

– А я не хочу… Смотрите, как по́шла и традиционна обстановка нашего свидания: душная ночь, луна, сад. И если бы мы с вами упали друг другу в объятия, вышло бы страшно шаблонно, но мне все же хочется, чтобы у вас остались хоть какие-нибудь воспоминания о нашем свидании. Я разрешаю вам целовать меня сколько хотите.

…И я целовала его. Целовала его руки и ноги, а он был холоден, спокоен и не возвратил мне ни одного поцелуя.

Я пережила в эту ночь что-то ужасное, похожее не то на экстаз, не то на отчаяние, и он оскорбил меня так, как еще не оскорблял.

Он встал со скамьи и, отстранив меня, сказал со спокойной насмешкой:

– Довольно, Варвара Анисимовна, вы делаетесь уже чересчур предприимчивой.

Я давно уже перестала чувствовать оскорбления, но тут я упала лицом в траву и застонала.

Он молча постоял надо мной несколько минут и вдруг заговорил:

– Как велик Пушкин! Всегда, на всякий случай жизни, есть у него страничка. Конечно, все в веках и поколениях меняется… Но ведь мы с вами разыграли Онегина и Татьяну в новом стиле, а в сущности вышло то же самое…

Как это скучно! Неужели, Варвара Анисимовна, когда вы выйдете замуж, я влюблюсь в вас?

И он засмеялся весело и наивно, словно ребенок, который радуется им придуманной сказке.

Он уехал. Мне стало легче, но жила я все же машинально.

Яд, которым я была отравлена, все действовал.

Я пробовала опиум, эфир, морфий – и ничто мне не помогало, даже хуже делалось.

Тогда я решилась…

Ага! Сама себе в этом не могу изливаться. Даже себе!

Ну и не надо.

Это паллиатив, но что же мне делать. Ho «это» было потом, много позже, уже после отъезда Алеши.

С Алешей мы познакомились давно, но редко виделись у общих знакомых, а тут его мать стала к нам ездить и приглашать нас к себе, как потом оказалось, она занимала деньги у отца.

Алеша стал бывать чаще и чаще.

Это единственный человек, которого я полюбила. Полюбила, как брата. Его нельзя не любить: все соединилось в нем – и доброта, и ум, и талант. И он мне казался таким прозрачным и чистым, а я такая темная и грязная, прилепилась к нему, я словно тихо теплилась в его присутствии. Вся моя душа рвалась ему навстречу, но говорить я не могла, злой дух приказывал мне молчать.

Брат, милый Алеша, будь счастлив, и да храни тебя судьба от злых духов.

«Четверг» m-lle Парду был в полном разгаре. На стульях, придвинутых к стенам, сидели дамы, – мужчины или стояли, или сидели прямо на полу.

Посреди комнаты толстый господин под музыку декламировал какие-то стихи.

Было сильно накурено и душно.

Ремин приоткрыл окно и уселся на подоконник около Доры, сидящей в кресле у этого окна.