– Да, да, я это понимаю.

К Ремину подошел высокий пожилой человек – эмигрант-писатель.

– Я сегодня сделал вывод, – сказал он со своей обычной невеселой усмешкой. – Что то, что здесь показывали, всякий может видеть когда угодно за два франка, но людей забавляет и привлекает именно то, что это делается на публике. Ну, положим, мужчин я понимаю еще, но вы, женщины, зачем платите за это десять франков, когда вы голых женщин в России, в торговых банях, за двугривенный сотню можете видеть.

– Э, земляк, – вмешалась Тамара. – Вы все еще в шестидесятых годах живете! Мы ушли, мы иначе смотрим!

И они заспорили.

Везде говорили громко. Распивали вино, что-то напевали, курили и почти никто не обращал внимания на негра в красном фраке, который выделывал замысловатые па под музыку кэк-уока.

От жары и табачного дыма было трудно дышать, а в открытое окно веяло сыростью и свежим воздухом, там виднелись верхние этажи домов, снизу освещенные электрическими фонарями, и клочок темно-бархатного неба, усеянного звездами.

– Не пора ли домой? – ласково спросил Ремин, посмотрев в слегка побледневшее лицо Доры.

– Да, да! – быстро поднялась она и торопливо стала натягивать длинные шведские перчатки.

Дора пожелала пройтись пешком.

Настроение Ремина делалось все веселее и веселее.

Он говорил, шутил и даже слегка злословил насчет «четвергов» m-lle Парду.

Ему захотелось смеяться, школьничать.

Дойдя до площади de la Concorde, он весело сказал:

– Как хорошо.

Она остановилась и, посмотрев кругом, спросила:

– Вам нравится? Но это не старина, это все новое…

– А не все ли равно? Мне сегодня так хорошо, так весело, я чувствую себя юным, гимназистом каким-то, хочется бежать… Побежим, Дарья Денисовна! Смотрите, какой широкий и гладкий тротуар, кажется он сам полетит нам под ноги.

Он схватил ее за руку, и она сделала шаг, чтобы бежать, но сейчас же опомнилась и обидчиво сказала:

– Что за странная идея? Что с вами?

– Разве, Дарья Денисовна, у вас не бывает минут беспричинной радости, когда кругом все кажется прекрасным? Эта площадь сейчас – самая лучшая площадь в мире. Величественно, просторно, нарядно… Террасы Тюильри внушительно темнеют, фонари так красиво разбежались по площади! Это самое лучшее место, в самом лучшем городе, а вы милая, прелестная Дарья Денисовна! Отчего же мне не радоваться? Если моя радость выражается немного бурно, так это потому, что я давно не радовался.

– Как это странно, я думала, судя по вашей картине, что вы разочарованный и меланхолик и… – сказала она, словно обиженная.

– И вы во мне разочаровались? – спросил он смеясь.

– Ах, какие глупости! Не все ли вам равно… Но мне кажется, что если художник… ну, весел, доволен, он неглубокий человек и не может написать хорошей картины.

– А я как раз, идя с вами, думал, что хорошо бы написать картину, веселую, радостную, где все смеется в свете солнца, а среди картины написать вас… И посвятить эту картину вам. Вы позволите?

– Конечно, – сказала она, недоверчиво посмотрев на Ремина, и, помолчав, прибавила:

– Я совсем не умею веселиться.

Он засмеялся.

– Вы смеетесь надо мной! – И она вырвала у него руку.

– Дарья Денисовна! Я смеюсь, но смеюсь радостно, как дикарь, который видит перед собой прелестную райскую птичку.

Она сердито дернула плечиком и пошла вперед.

– Ну за что вы на меня рассердились – спрашивал он, но она молчала и ускоряла шаги.

Когда они остановились перед решеткой дома, она повернулась к нему и сердито сказала:

– Что за странный тон, которым вы говорите со мной? Точно я девчонка какая-то.