Эти поездки тоже очень не нравились его родителям, да и он их не особенно любил.

Они ездили почти всегда молча – и это его сердило. Он даже демонстративно начинал разговаривать с грумом, сидящим позади их.

Тот вечер был какой-то лиловый.

Было жарко. На островах каталась и гуляла масса публики.

Он сам не понимал, почему молчание Вари раздражало его, раздражал запах ее духов, ее спокойное, сегодня как-то особенно похорошевшее лицо, даже близость ее была тяжела.

Он не выдержал молчания и сказал первую попавшуюся фразу:

– Как эти автомобили отравляют воздух своим бензином.

Она слегка улыбнулась.

Он вдруг обиделся.

– Почему вы смеетесь надо мной? – спросил он резко. – И о чем вы думаете?

Это было в первый раз, что он задал ей вопрос о ней самой.

Она посмотрела на него пристально, прямо в глаза, приостановив даже лошадей.

– Что с вами? – спросила она совершенно спокойно.

Он промолчал. Почему? Ведь он хотел говорить!

Он хотел сказать, что желает, требует, чтобы она сказала ему, что она такое, кто она, как она чувствует, что думает, что любит и как относится к миру Божьему и к нему, Ремину, что его раздражало всегда, а сегодня мучает ее молчание, а к улыбке ее он просто придрался, как придрался бы ко всякому выражению ее лица в эту минуту.

Ему казалось, что она прячется за какую-то стеклянную стену, и это было несносно.

Ведь все внешние чувства ее он отлично понимал.

Он без ее просьбы подавал ей шаль, закрывал или брал книгу и отвечал на незаданные вопросы. Да, он ничего не ответил, и, помолчав, они стали обмениваться незначащими замечаниями о встречных лицах.

Высаживая его на набережной у Аптекарского переулка, где он всегда сходил, чтобы идти домой на Конюшенную, она вдруг спокойно сказала:

– Вы на меня не сердитесь, Алексей Петрович. Я вас очень ценю. Ту полосу, что я вышиваю, я подарю вам. Хотите?

– Я страшно польщен, Варвара Анисимовна, – сказал он насмешливо, уже не сдерживая своей злости.

Она так же спокойно пожелала ему покойной ночи и, тронув лошадей, поехала по набережной.

Он посмотрел ей вслед.

Огромный желтый месяц стоял низко на прозрачном лиловом небе белой ночи, и на этом желтом щите несколько секунд проектировался силуэт ее головы в маленьком токе с высоким паради и конец длинного бича.

– Человек на луне! – крикнул он ей почему-то озлобленно вслед.

Это случилось очень незадолго до катастрофы.

После он видел Варю только на похоронах отца и не сказал ей ни слова.

Вышитую ею полосу он получил уже здесь в Париже, с коротким письмом, где она просила выслать ей несколько книг. Книги он выслал, но на письмо не ответил. Зачем? Он не хотел прошлого.

А оно нет-нет да вспоминалось. Вот и теперь все всплыло так ярко только потому, что при нем заговорили по-русски.

Он тряхнул головой, поднялся со скамьи и медленно пошел вдоль прудов по направлению к Трианону.

Долго бродил он по аллеям, силясь прогнать воспоминание об этом гордом лице с длинными карими глазами – оно не исчезало, пока случайный взгляд на книгу вдруг не напомнил ему другое, розовое личико, и первый образ потускнел и исчез – словно призрак при свете солнышка.

«С ней, наверно, весело болтать, – ехать где-нибудь в лодке по тихому пруду, вот вроде этого, лениво грести… А она будет весело болтать, бестолково дергая красные шнуры руля, одетая в…

Вдруг вспомнились ему строчки стихов Кузмина. Да, да – пышное панье, которое заполнит половину маленькой лодки, и из него, словно пестик цветка, будет виден бюст, плечи и наивная, кокетливая головка в пудренной высокой прическе.