– Не покажу.

– Почему?

– Это две ноги, на каждой пять пальцев, смотреть не на что.

– Тогда я отолью тебе подливки в миску. Хочешь холодной картошки?

– Нет.

– Ты разучился говорить «да»?

– Давай сейчас.

– Что значит «давай сейчас»! Будь любезен, скажи вежливо.

– Дай, пожалуйста, мне сейчас мой «Наполеон», дорогая тетя Фи.

Она засеменила прочь. В кухне она продолжала со мной разговаривать. Я не мог разобрать ни слова. Мама раньше тоже всегда разговаривала со мной из дальней комнаты, когда я сидел в гостиной. «Я тебя не слышу!» – кричал я ей. «Прекрасно слышишь, – кричала она в ответ, – ты просто не хочешь слушать».

Вода в тазу подостыла. Но я все равно погрузился в дрему. Тетино бормотанье превратилось в мамино бормотанье.

Я опомнился, когда тетя Фи сказала мне прямо в ухо: «Не спать, чудик!»

Она стояла так близко от меня, что могла бы легко снять «сон» из уголков моих глаз. Я часто дергаюсь оттого, что она так похожа на маму.

– Не смотри так кисло, медвежонок ты мой! – сказала она.

Я балдел от тети Фи, ведь мама тоже часто звала меня медвежонком.

– Медвежата живут в зоопарке, – сказал я.

Я протянул руку и взял кусок «Наполеона». Он лежал на блюдечке с трещиной, похожей на вопросительный знак. Я мог выбирать: откусить прямо от всего куска или приподнять верхний слой теста, слизать толстый слой желтого крема, а потом съесть верх и низ по отдельности. Последнее было более правильным, но если смело кусать все сразу, то лучше чувствуешь вкус. Так я и поступил. Крем размазался по носу и верхней губе, жирные комочки плавали даже в тазу.

– Твоя мама всегда была такой хорошей девочкой, – рассказывала тетя Фи. – Я до сих пор многого не понимаю. Если хочешь о чем-нибудь расспросить меня, то давай.

– Если ты ничего не понимаешь, – сказал я с полным ртом, – то зачем мне спрашивать?

– Сначала проглоти, а потом рассуждай, дружок!

Я проглотил все, что было во рту, и громко икнул.

– Ты что, совсем дикарь, Томми? – спросила она.

– Нет. А зовут меня Томас.

– Мне все время кажется, что ты диковатый.

Я так резко вынул ноги из таза, что забрызгал тетю Фи. Она весело рассмеялась. Удивительный человек – веселится в самые неожиданные моменты, именно тогда, когда думаешь: вот теперь она рассердится уже всерьез.

По дороге домой я встретил Пита Звана. Нельзя сказать, чтобы он выглядел по-воскресному, хотя одет был очень аккуратно. Впрочем, в школу он одевался тоже аккуратно.

– Да это же Пит Зван! – сказал я.

В его глазах не было ни радости от встречи, ни удивления.

– Здравствуй, Томас, – сказал он.

Томасом меня называет только папа. Теперь, когда Зван тоже назвал меня Томасом, мне показалось, что он взрослый.

– Я только что слопал кусок «Наполеона», – сказал я. – У тети Фи.

Он не удивился. Я показал ему мисочку.

– В ней застывшая подливка, – сказал я. – Морозу конца не видно, да? Кстати, что же такое «зимний лед»?

– Это вроде полярного льда. Толщиной сантиметров двадцать. На Южном полюсе есть лед, образовавшийся несколько веков назад.

– А что ты делаешь на улице?

– Иду по ней.

– А куда ты идешь?

– Не куда, а откуда.

На длинной и холодной Ван Ваустрат я увидел голую шею Пита Звана и воротничок его белоснежной рубашки; воротничок выглядел потертым, там и сям малюсенькие дырочки, но все же Пит Зван, несомненно, был мальчиком из хорошей семьи. Я знал от Олли Вилдемана, что Пит Зван живет в богатом доме на Ветерингсханс. Мне очень хотелось бы побывать в таком доме. Но мы с одноклассниками редко ходили друг к другу в гости – точнее сказать, никогда.

– Мой папа пишет книгу, – сказал я.