Гришка все это время ждал ее у двери, скулил в ужасе от непривычной обстановки, словно брошенная собачонка. От страха он за весь день даже не притронулся к ситному и воде, заботливо оставленным матерью у соломенного матраса на полу.

Когда мать вернулась домой, он кинулся к ней, потянулся ручонками и залепетал что-то радостно.

А ей было так плохо и маятно, что принялась Фроська из-за невыносимой усталости орать каким-то чужим, злым и сварливым голосом:

– Пошто не ел? Пошто выл? На улицу погонят из-за тебя!

На этом силы у нее кончились. Со стоном Фрося рухнула на драный, грязный тюфяк, единственную меблировку комнатушки, и горько расплакалась от боли и усталости. У нее невыносимо ломило все тело, руки распухли от долгой возни в горячей воде, они превратились в два багровых обрубка с белыми пузырями волдырей на ладошках.

Поясница одеревенела, а в спине словно застрял раскаленный огромный гвоздь.

Заплаканный Гришка подполз к ней на коленках и принялся кормить мать. Неловко он отщипывал крохотными непослушными пальчиками крошки и клал ей в рот.

От его доброты стало Фросе еще горше, в груди будто склянку со жгучим ядом опрокинули. Вот только ни обнять, ни приласкать сына она так и не смогла, страшная усталость придавила ее к полу, словно неподъемная каменная плита.

Утром же, несмотря на уговоры и крики матери, Гриша намертво вцепился в материнский подол и отказывался снова остаться один. Ефросинья прикрикнула на него, однако для удара не поднялась рука. До сих пор на нежных щечках горели пунцовые полосы от ее вчерашних побоев.

И она сдалась, взяла в свою раздувшуюся, багровую ладонь детские, крохотные пальцы. Хотя строго-настрого предупредила сына:

– В углу тебя посажу, чтобы молчал и не шелудился. Прознает хозяйка, так сразу прогонит с работы. С голоду сдохнем на улице, как собаки, ты виноват будешь!

Гришка серьезно, по-взрослому кивнул согласно в ответ.

В прачечной Фрося пихнула сынишку сразу в угол с грязными простынями и принялась снова за свой адский труд. Шоркала в кипятке чужую одежду, потом полоскала в ледяной воде, крахмалила. Тело сразу же налилось ломотой, руки лопнули новыми кровоточащими язвами, потому что кожа слазила лохмотьями от бесконечного трения и воды.

Со стоном потянула прачка ушат с кипятком, чтобы залить новую порцию белья, но никак не могла управиться с тяжелой емкостью. В пару не приметила она, как метнулась к ней маленькая фигурка.

Онемевшие пальцы не удержали край, и ушат выскользнул у Фроси из рук. Она отскочила в сторону, уберегаясь от кипятка. А мутная белесая волна вара взметнулась вверх и с головой накрыла мальчика, который по привычке спешил помогать матери.

В горячих клубах перепуганная прачка не смогла сразу найти сына. Когда расступился влажный туман, Гришка, красный и сморщенный, уже не дышал и не шевелился на мокром полу.

Фрося схватила тельце на руки и кинулась на улицу искать ближайший лазарет. Все вокруг закрутилось, словно в огромном колесе, ей что-то говорил доктор в очках, укоризненно шептала черная монахиня.

Она ничего не понимала в их заумных словах, только твердила как заведенная:

– Сыночек, сыночек!

Очнулась прачка от грубого толчка хмурого мужика, к которому подвела ее сестра милосердия. Он буркнул несчастной:

– Чего заладила?! Богу душу отдал твой сыночек. Деньги давай, чтобы схоронить его по-людски, а не в могиле общей без имени.

У Фроси что-то забрезжило в голове, она покорно кивнула и кинулась обратно в прачечную, чтобы просить у хозяйки в долг денег. Однако дородная и высокая содержательница мойки не дала Фросе даже слова сказать. При ее появлении зашлась в крике: