– Как тебя зовут? – спросил он мокрыми губами.

– Что? (В этот момент оркестр играл польский рил.)

– Как тебя звать?

– Гвюдрун Марсибиль.

Мама бросила взгляд на свою подругу Берту, которая сидела по другую сторону столика: противоречивое выражение лица и черные кудри.

– Что?

– Гвюдрун Марсибиль.

Мама снова бросила взгляд на Берту, которая сидела по другую сторону столика с усмешкой на лице: подбородок большой, глазки маленькие, а между глазами расстояние в ладонь.

– Гвюдрун Марсибиль… – повторил он за ней и испустил пьяный вздох: так бегун, по окончании дня достигший финиша и услышавший, как объявляют его результат, повторяет его про себя, прежде чем дать себе отдышаться. – Гвюдрун Марсибиль…

– А тебя?

– Что?

– Тебя как зовут? (В голосе усмешка.)

– Меня? Меня – Ян Флемминг. Ян Флемминг Педерсен Хавтрой.

– Ты датчанин, что ли?

– Я такой датский датчанин, что дальше некуда, и ничего я с этим поделать не могу! – он потянул кожу возле правого запястья пальцами левой руки и отпустил, как резинку. Он проделал это еще раз, а потом изо всех сил ударил себя по руке, потом по голове, потом дал самому себе пощечину. – Вот не могу, и все тут! Такой, черт возьми, датский, что дальше некуда!

– Но ведь ты хорошо говоришь по-исландски?

– Ты замужем?

– Да.

– И где же он?

– Вон он.

– Где?

– Вот.

Она указала на малорослого большеголового мужчину, который шел к их столику с бутылкой вина, тремя бокалами и архисерьезным лицом.

– Этот лобастый?

– Да. (Смех.)

– И как его зовут?

– Алли.

– Алли?

– Ну да, Адальстейнн.

– Адальстейнн?

– Ага. Или просто Стейн[58].

– Или Стейн… Он, что ли, сам не может определиться? Вот если б я был твоим женихом… А у тебя глаза, как камешки. Два камешка.

– И что?

– А можно, я их себе возьму?

Он выговаривал слова нечетко. У него заплетался язык от опьянения, а вихор надо лбом отчаянно трясся.

– Себе?

– Да. Можно их взять себе?

И тут случилось нечто странное – наверное, в ткани судьбы спустилась петля, иначе это никак нельзя было объяснить.

– Да, да…

Малорослый лобастый мужчина подошел к столику и поставил на него свои три бокала и бутылку. Вино в ней было, судя по всему, испанское. Он сказал что-то, чего никто не расслышал, и уселся напротив мамы. Его серьезные глаза под непомерным лбом были как две хижины под высокой горой. Он наполнил бокалы. Выглядел он при этом неловко, как будто предлагал другим вино впервые в жизни.

– Алли, это… это Ян… эээ, Флемминг, да? А тебя в самом деле зовут Ян? Ты вовсе никакой не Ян. Ты исландец.

– Это Бьёрнссон, буржуйский сынок, – сказал лобастый на удивление сильным грудным голосом, который струился из его тщедушного тела, словно канат из лодки.

– Правда? А ты его знаешь? – спросила мама.

– Я думал, что таким желторотикам пить нельзя.

Это произнес голос-гора сквозь пьяный гомон.

– Что? – переспросил папа из глубин хмеля. Два камешка, которые дала ему мама, он положил на столе перед собой и улыбался им потаенной улыбкой. Адальстейн не обратил на него внимания и наполнил бокалы.

– Выпьем!

Мама и Берта чокнулись с ним.

– А-а, вот ты где, голубчик! Да еще за одним столом с большевиками! – Бенни Торс и его брат Хильмар подошли к столику и властно и уверенно возвышались над ними. – Все с тобой ясно, пить ты не умеешь. Как говорит наш брат Рикки, надо выбирать собутыльников выше себя, а не ниже. Пошли, нам уже пора.

– А я и не знал, что датских селедочных принцев вообще выпускают из дворца, – проговорил Адальстейн.

– Автор, издай книжку! – ответил Бенни.

Так иногда говорили про пьющих литераторов: каждая их новая книга воспринималась как очередной шаг к падению. Люди знали, что в Исландии может быть только по двое настоящих поэтов одновременно, а в те годы право быть поэтами было отдано Давиду Стефаунссону и Эйнару Бенедиктссону.