Но с возвращением Ангаахай этот липкий, мерзкий ужас начал оживать. Ощущение, что ему вдруг недостает кислорода если она не рядом. Как будто из него выкачивают понемногу воздух и хочется хватать его широко открытым ртом, чтоб не начать задыхаться. И это страшно, по-настоящему страшно. Ему казалось, что она может причинить боль, что именно она способна разодрать в мясо того самого скрюченного слабого ублюдка со сломанными руками и ногами, не смеющего даже мечтать о том, что кто-то способен протянуть к нему руки, обнять, коснуться его грязного лица.

И из темноты тут же появлялись они. Жуткие, огромные звери с оскаленными пастями, истекающими голодной слюной и оголенными когтями. Звери готовые сожрать любого, кто посмеет тронуть слабовольного уродца, вечно стоящего на коленях. Ему нельзя выходить из темноты, ему нельзя позволять на себя смотреть. Иначе увидят и то, что спрятано в его худой груди с торчащими наружу сломанными ребрами…увидят, отберут и раздавят. И тогда не останется ничего…даже звери будут валяться мертвыми в лужах собственной крови.

Вот что она делала с ним. Она пробиралась в эту тьму, рассеивала ее ослепительными золотыми лучами и заставляла того ободранного мальчишку жмуриться, поднимать голову и растягивать разбитые губы в доверчивой улыбке а….дикие стражи складывали свои жуткие морды на массивные лапы и с настороженностью смотрели, как Птичка порхает во тьме, машет разноцветными крылышками и стиснутые на груди пальцы мальчишки начинают разжиматься…А этого не должно произойти, это смерть, это боль, это пытки. И Хан громко, до срыва голоса орет монстрам «фас», но они больше не шевелятся, они смотрят на нее с обожанием, они дышат ее дыханием и готовы сдохнуть за одно ее ласковое слово. Они больше не принадлежат Хану. Они принадлежат ей…им так хочется тереться о ее ноги, им хочется лизать ее руки.

И тогда он хватает хлипкого, восторженного немощного идиота за тонкую шею и начинает топить его в грязи, чтоб захлебнулся, чтоб не смел надеяться, не смел верить, не смел желать. Он слишком ничтожен для счастья, слишком жалок и убог чтоб его любили.

«Никто, никогда не полюбит тебя, ты урод, ты чудище, ты ублюдок, ты дитя позора и греха. Сам дьявол, прикоснувшись к тебе, вымыл бы руки. Сдохни, мразь!».

Он приходил в самые дорогие бордели, заказывал самых красивых шлюх. Вышколенных, умелых, развратных сучек, готовых исполнить любые его прихоти. Но вместо секса ощущал приступы тошноты, позывы к рвоте. Они воняли ему, они казались ему выпачканными в экскременты. Хан напивался до беспамятства и засыпал в вип комнатах, а утром, оставив щедрые чаевые, шатаясь, плелся домой и ненавидел себя за эту слабость, ненавидел за страх…и этот мальчишка своим ломающимся голосом шептал снова и снова. Умолял, рыдал кровавыми слезами, выползая из своего угла гремел цепями.

«Давай поверим ей, давай попробуем…она такая живая, такая горячая, она рядом, и она не лжет. Давай покажем его ей…дадим подержать, раскроем для нее…Давай…давай, не бойся…Это так сладко верить ей…любить ее»

Орал дикое НЕЕЕЕТ! И снова шел к блядям. Почти заведенный, со стоящим дыбом членом, он разводил в стороны их длинные ноги, закрывая глаза, направляя пульсирующую головку внутрь…и эрекция тут же ослабевала, член падал, скукоживался, грязно ругаясь Хан откидывался на спину со стоном разочарования и дикой злости, отпихивая от себя очередную девку.

«Они не пахнут, как она, да? Они не вкусные, они не хотят тебя…только она хочет, только ей нравится прикасаться к тебе, только она ждет тебя дома…Любит тебя.