Дверь хлопнула, внизу раздались женские голоса.

Барон собрался уходить, но я спохватилась и вцепилась в его рукав.

— Ваша милость! Как ваше сердце? В порядке? Когда вы… лежали на мне, я слышала, оно билось иначе.

— В порядке, — нетерпеливо сказал он. Но я проявила настойчивость.

— Стойте на месте!

Я крепко взяла фон Морунгена за лацкан сюртука, а второй рукой залезла ему под жилет. Положила ладонь на рубашку и сосредоточилась. Стоило мне коснуться его груди, как тут же, нежданно-негаданно, проснулся дар. Даже не открывая железную дверцу к сердцу, сквозь одежду, кожу и плоть я увидела светящиеся очертания механизма и четко услышала его ход. Тревожных алых точек и линий не было, ритм биения — вновь на три такта — радовал равномерностью.

Я убрала руку.

— Убедились? Сказал же: все в порядке.

— Да. Теперь можете идти. Я ваш лекарь — или механик — неважно. Поэтому в некоторых вещах, ваша милость, вы должны меня слушаться. Иначе моя роль будет бессмысленной.

— Так точно, — согласился фон Морунген. Он коротко улыбнулся напоследок и ушел.

Когда я проснулась утром, не могла вспомнить, как очутилась в кровати. Я лежала поверх покрывала, в халате и чулках. Видимо, сон сморил в тот момент, когда я переодевалась. Спала как убитая и не слышала, раздавались ли ночью те странные звуки. И неудивительно: день выдался утомительный, событий в нем хватило бы на год.

Огляделась — в комнате все как обычно. Три скелета из четырех с любопытством смотрели на меня пустыми глазницами и щерились костлявыми челюстями. Четвертый скелет теперь играл роль вешалки: вчера я бросила на него сверху испачканное глиной платье.

Кажется, я начала привыкать к своим соседям. Их лишенные плоти физиономии даже казались приветливыми. Я решила, что у каждого изваяния имеется свой характер. Например, тот костяк, что в дальнем правом углу — весельчак и оптимист. Скалится так, что самой хочется улыбнуться.

И я улыбнулась ему в ответ, но тут же нахмурилась, когда вспомнила, чем закончилась прогулка. Мне не терпелось узнать новости. Торопливо оделась в чистое, плеснула в таз из кувшина холодной воды — было рано, Луция еще не принесла воды потеплее, — умылась, а потом скорым шагом отправилась к барону.

В коридоре на меня налетел Курт, и его лицо яснее ясного давало понять: что-то стряслось.

— А, уже встала, отлично! — сказал камердинер скороговоркой, схватил меня за плечо и подтолкнул. — Полковнику плохо. Совсем раскис, бедолага. Скорее, черт побери! Проклятые шестеренки, драть их нагайкой!

Полная тревоги, я вбежала в хозяйские покои. Фон Морунген сидел в кресле у окна, бледный как смерть. Он дышал коротко и прерывисто, плотно сжав губы, крылья его носа раздувались. Механическое сердце стучало так громко, что слышно было даже у двери. Ритм хромал и сбивался.

Я торопливо села на скамью возле кресла. От страха и волнения зашумело в голове.

— С ним такое раньше случалось? Он чувствовал себя настолько плохо? — спросила я, неловко расстегивая ворот рубашки полковника и путаясь в тугих петлях.

— Да, — ответил фон Морунген довольно твердым голосом, опередив Курта. Он поднял руку и сам расстегнул пуговицы. — Успокойтесь, Майя. Это не впервые. Всегда проходило. Бывало и хуже.

— Не бывало хуже, — проворчал камердинер. — Вы как подкошенный рухнули. Думал, все, капут.

Я горестно охнула.

— Отставить панику! — рыкнул полковник.

Курт вздохнул и процитировал:

— «Трубите горны, взвод идет на небо. Прощай, мой командир, прощай лихой храбрец».

И невинно пояснил, сохраняя скорбную физиономию: