После операции Сергей Петрович стремительно пошел на поправку. Полежав неделю-другую, он окреп, начал выходить на привычные ежедневные прогулки и возобновил тренировки в бассейне. Четыре маленьких шрама на животе затянулись, как царапины. Греков почувствовал небывалый прилив сил и даже начал есть гораздо большие порции, чем раньше. В противовес привычному состоянию ни до, ни после еды у него не болел живот, не мутило и не тошнило. Ощущение казалось довольно необычным.

Вся жизнь Сережи была подстроена под приемы пищи. Всю жизнь он балансировал между двумя точками на натянутом канате: «поесть, чтобы не упасть в голодный обморок» и «не съесть лишнего, чтобы не стало плохо». Между первой и второй точкой находился максимум кусочек хлеба или лишняя ложка творога.

Греков даже мечтал, чтобы его желудок заполнялся, как у машины, каким-то произвольным горючим в строго необходимом объеме. Только бы не чувствовать: А – голода, Б – тошноты и боли.

Бытие определяло сознание. Сережа не ел на днях рождения, не выпивал с друзьями, не сидел в кафе с подругами и любовницами, не ходил в походы, не ездил в командировки. На фуршетах и презентациях, устроенных в честь выхода его же книг, двигался между столами со стаканом воды без газа, с трудом поддерживая диалоги пьяненьких коллег по перу и флирт тронутых шампанским женщин.

Сергея Петровича считали занудой, преснятиной, норным зверем, человеком в футляре, серой мышью. Хотя и признавали, что произведения его пронизаны небывалой чувственностью и тонким описанием деталей. Особенно хорошо в романах Грекова удавалась еда. Вкусовые сосочки читателей начинали вибрировать, а краны слюнных желез давали течь, когда герои Сергея Петровича встречались в ресторанах или сами готовили на кухне. Блюда были настолько изысканными и сложносочиненными, что казалось, будто автор – гурман, каких мало.

Причем фантазии на пищевую тему преследовали Грекова с детства. В садике его сажали перед толпой малышей накануне обеда и просили рассказать сказку. Каждый день Сережа преподносил новую историю. Воспитатели думали, что у мальчика хорошая память и он держит в голове большой объем информации. Но мальчик сочинял на ходу, виртуозно соединяя древний фольклор с событиями пятиминутной давности. Персонажами его сказок становились лисички, зайчики, волки одновременно с кондукторами трамваев, машинистами метро и таксистами, в зависимости от того, на чем мама успевала привезти Сережу в сад. Сюжет неизменно включал завязку, кульминацию и развязку, в которой, как в индийском кино, все пели, плясали и ели за общим столом.

Ни разу за пять детсадовских лет Сережа не повторил состав поглощаемых героями блюд. У малышни мокли слюнявчики, и за обедом его группа со зверским аппетитом съедала все до крошки. Если же Сергуня болел и отсиживался дома, половину резиновой каши и клейкого супа нянечкам приходилось выливать в мусорный бак.

На уроке литературы в школе, когда учительница просила зачитать полюбившиеся строки из «Евгения Онегина», девочки декламировали письмо Татьяны к главному герою, мальчики – наоборот: письмо Онегина к Татьяне.

Эти строки в обязательном порядке каждый должен был выучить наизусть. И лишь Греков, выйдя к доске, облизнувшись и вытянув руку вперед, как Ленин в бронзе, чувственно зачитал: