– Я не могла.

– И я не мог.

Сердце сжалось.

– Что же тогда? – спросили мы друг друга в один голос.

– Стоять нельзя! – решительно заявила она.

Я согласился.

– Туда идти нет смысла, – она указала на дверь, из которой пришла.

– Туда тоже, – я указал на дверь, откуда пришел я.

– Нет, ты врешь! – замотала она головой. – Я уже вижу, как это происходит!

Я вспомнил яркую вспышку света.

– Что ты видишь?

– Жизнь! – сказала она. – Другую жизнь. Там все иначе. Там светло.

Еще одна вспышка. Рождение. Беспомощность. Лица. Свет. Воздух.

– Ты это тоже видишь, да? – женщина схватила меня за руку. – Скажи, что это прекрасно!

– Это великолепно. – Мои видения рассеялись, уступив место полумраку. – Нам нужно торопиться.

– Торопиться? – женщина зарыдала. – Куда? Ты же сам понимаешь, что отсюда нет выхода! Этот поезд сожрет нас всех!

– Или сделает сильнее.

Я предложил ей бежать вместе. Ведь теперь, зная о пройденном каждым из нас пути, страх перед неизвестностью новых дверей стал меньше. За одними были тупики, другие предстояло только открыть.

– А что если выйти сможет только один? – спросила она. Но сомнений уже не было. И не было ответов.

– Давай сначала найдем выход, а там посмотрим.

Она согласилась. Оставалось лишь определиться, в какую сторону идти.

– Какая разница куда, – сказала она. – Главное – не быть одной. Главное, что рядом есть человек, с которым нас объединяет общая цель.

Поезд продолжал отсчитывать отведенное нам время ударами колес на стыках рельс. Мы не знали, откуда мы пришли, но теперь, с еще большей уверенностью, знали, куда нам надо. Времени оставалось все меньше, поэтому нужно было бежать… Не думать… Не сомневаться…

Быть материальным. Иногда Анна смотрела на Константина, и ей хотелось поверить во что-то большее. Нет, она не была философом. Она даже никогда не писала стихов, чтобы выразить свои чувства. Просто считала порой, что ужин может быть чем-то большим, нежели утоление голода, и цветы можно срезать и подарить кому-то, а не только любоваться ими. Вот об этом думала Анна. Об этом она и пыталась сказать своей матери в этот вечер.

Она ушла в одиннадцать, оставив на столе фату и список гостей.

Была весна. Молодые листья шумели на ветру.

– Не стоит кричать, – мать Анны с сожалением смотрела на Константина. – Ее здесь нет.

Она пригласила его в дом, посадила за стол и настояла, чтобы он выпил с ней чашку кофе. Константин молчал. Говорила лишь мать Анны. Она стояла у плиты, спиной к нему, так, чтобы он не мог видеть ее лица. Это была история об отцах Анны.

Один из них был нежен. Он осыпал свою возлюбленную цветами и подарками. Его губы были теплы, а глаза клялись в искренности чувств. Другой… Другой был груб. Иногда он бил ее. Иногда унижал, и унижения эти были еще страшнее побоев. Она приходила к нему, когда нежность превращалась в пытку, в пустыню, где жестокость была самым желанным оазисом. Грубость, которую хочется пить и пить, и кажется, что так будет вечно, но… жажда всегда проходила слишком быстро, и пустыня переставала быть пустыней. Она возвращалась к тому, кто дарил нежность. Его двери были открыты. Он всегда ждал ее, всегда готов был принять, исцелить страдания. Его руки лечили ее тело. Его глаза и губы лечили ее душу. Казалось, что это и есть то единственное, что ей нужно. Тот, с кем она может остаться. Однако боль быстро забывалась. Их снова становилось двое – тот, кто был нежен, и тот, кто был жесток. И она снова ползла на коленях к одному из них и гордо позволяла любить себя другому…