Вернее, скорбел только Вен. Пак же никак не мог понять своим затемнённым разумом, куда разом исчезли родители. Он с утра до ночи ходил за братом и скулил, словно больная собака:

– Мама? Батя? Где? – не получая вразумительного ответа, принимался плакать, размазывая по лицу слёзы и сопли, и бесконечно повторял одно слово: – Где?

Потерявший терпение Вен брал брата за руку, вёл к бочке с водой, умывал как маленького, вытирал мокрое лицо полотенцем, вышитым по краям матушкой, и скрепя сердце в очередной раз объяснял:

– Маму и батю добрые боги забрали на небо. Им там хорошо, поэтому не надо плакать. Ты меня понял, брат?

Пак расплывался в улыбке. Он понимал, что такое хорошо. Коли хорошо, то плакать не надо. Хватало этого дней на пять-семь, а потом начиналось заново:

– Мама? Батя? Где?

Правда, чем больше времени проходило со дня смерти родителей, тем бередящие душу вопросы задавались реже, да и слёз становилось меньше.

Вот только Вену легче не становилось. Думалось, мог он что-то такое сделать, чтобы спасти родителей. Мог, но не сделал. И от этого накатывала такая тоска, что хоть с любой из скал, тянущихся вдоль берега, головой вниз сигай. Только Пак останавливал – не выживет один. Как дитя беспомощный. Месяца три назад, томимый мрачными мыслями, забрёл парень на утёс, что выдвинулся над бездонным омутом, и ахнул. С тропинки заметил девушку, стоящую на самом краю и готовую сделать тот самый роковой шаг, о котором сам столько думал. По обречённому виду бедняжки было понятно, что нет у неё причины жить дальше. Понимая, что если окликнет, только хуже сделает, метнулся и успел в последний момент ухватить за косу, что толстой плетёнкой вилась вдоль спины.

Оттянул от края, прижал дрожащее худенькое тельце к груди и стал уговаривать, как уговаривал Пака, когда у того портилось настроение, поглаживая по голове, плечам и спине. Дивился тому, что ткань под ладонью настолько ветхая, что если бы, спасая, за подол ухватил или рукав, то точно не удержал, а косточки позвоночника и рёбра чувствует так, словно под кожей нет и грамма мяса.

– Ты что, глупая? Разве можно так? – попытался заглянуть девушке в глаза, слегка отодвинув от себя.

– Можно, – слово упало тяжело, как камень в воду. – Жить так нельзя, а умереть можно.

Даже холод по спине от настроя такого пробежал у парня. Ухватил её за локоть покрепче, увлёк от края подальше:

– Рассказывай!

История оказалась короткой, как хвост плотвички, и такой же простой, как маленькая рыбка. Сирота – матушка, рожая очередного ребёнка, умерла год назад. Живёт с отчимом в доме, перешедшем матери по наследству от родителей, и который должен стать её приданым.

– Других детей у матушки нет. Только я. Как сошлась с отчимом шесть лет назад, едва ли не каждый год рожала, но ни один ребёночек не выжил. Все в младенчестве померли. И сама тоже… – шмыгнула носом девушка.

Завтра заканчивается год траура, а сегодня утром отчим объявил, что решил он на сиротке жениться. А что? Хозяйство делить не надо, девка молодая, здоровая – уж эта-то родит ему наследника.

– Так и сказал, что завтра позовёт жреца всех богов и тот нас окрутит. Только я не хочу! Лучше в омут, чем с ним под венец. Каждым куском попрекает, каждую вещь до дыр носить велит. Сундуки полны добром разным, а он всё жмётся, всё выгадывает. Чуть что не по его – бьёт. Зачем ты меня остановил? Не очень-то просто с духом собраться, но и жить так не буду.

– И не надо! Живи по-другому! – Вей, рассмотревший серо-голубые глаза с длинными ресницами под красиво изогнутыми бровями и пухлые розовые губки на худеньком личике сердечком спасённой им девицы, вдруг радостно выдал смелый совет.