на заливных её лугах

трубят медлительные горны

и пропадают в облаках.

Потом вступают барабаны:

они идут издалека.

Выходит вечность полупьяной

из бездны медного рожка.

Махнув платком у поворота,

растает время за углом,

как сон, как псовая охота,

как некогда огромный гром…

И всем нам хватит, не печалься,

на нашем заливном лужке

и этой музыки, и счастья -

и хватит вечности в рожке.

Океаны чужие, чужие ветра… в общем, Киплинг:

в общем, Киплинг, прекрасная Африка, бусы и шаль.

Видишь, буря в стакане воды, а флотилия гибнет -

гибнет где-то в стакане воды, и флотилии жаль.

И последнюю узкую шлюпку спускают на воду,

и последний бросают на воду спасательный круг… -

всё предвиделось, вроде бы, кроме такого исхода,

но флотилия гибнет – и буря отбилась от рук.

А в стакане воды под летучей лиловою тучей

с толку сбит адмирал – и ломается трубка во рту.

Но последний гуляет по тонкому ободу случай

нам с тобою спастись – на нечаянном нашем плоту.

Я не знаю, куда меня нимфа,

безрассудная нимфа моя -

я не знаю, куда меня рифма

уведёт, за какие моря…

но уже и трава поредела,

и уже небосвод мутноват -

мне не нравятся эти пределы

и не хочется так рифмовать:

мне б поближе куда-нибудь с домом,

курс держа на отеческий дым!

Я не знаю, что делать с изломом

плавниковым и плавным твоим -

принимать ли его искривленье

за игру, за судьбу, за строку?

Вся ты видимость, вся ты явленье,

вся ты шёлковый бант на боку -

и смешна тебе свежая ветошь

нежных слов, и идеи скучны,

и не знаешь сама, что ответишь

ты из-за моря, с той стороны!

За пчёлами скрипок! Музыка – как мёд,

а тесные ноты похожи на соты.

Пчелиное пенье – ему невдомёк,

какие оно покоряет высоты:

всё круче взвиваясь, всё легче виясь,

всё дальше и дальше пчелиная тема,

всё меньше в ней яви… какая ж тут явь,

когда уже, в общем, она улетела!

Но что-то жужжит ещё, что-то жужжит

и тонкую истину выжужжит вскоре,

что время бежит… ах как время бежит -

по узенькой, узенькой улочке к морю,

и нет ничего, что от нас не уйдёт

навеки, но… серп, полумесяц, улыбка -

светится, и всё продолжает полёт

последняя пчёлка и скрипка.

Кто там на облаке присел?

И я хочу, как эта птица.

На небе много места всем,

да отчего-то не летится -

не улетается никак.

И я не знаю, что нежнее,

чем этот ласковый пустяк -

пустяк земного притяженья…

пустяк земли, пустяк семьи,

знакомых скверов и скамеек!

Вот почему слова мои

летать по небу не умеют,

вот почему, мой поздний гость,

нам (невзирая на умелость!)

весь вечер чаю не пилось

и песен никаких не пелось.

Ничего не поделаешь: значит, блеснём

по далёким пространствам коротеньким сном,

муравьиным скользнём золотым миражом

по смешным рубежам в мирозданья чужом.

Это мелкая память о тропке земной:

насекомое, искрой кольнувшее зной,

и слеза – через несколько сотен веков -

из янтарных очей рыбаков.

И на небе, где кто-нибудь бродит всегда,

вдруг заметят случайно: упала звезда,

и, дорогами неба беспечно пыля,

вспомнят: кажется, это Земля.

А один безымянный ночной человек

прямо в это мгновенье посмотрит наверх -

и, упавшему свету навстречу идя,

загадает полдня без дождя.

Вот вам лестничка скрипучая:

это просто, как букварь!

А за нею – Царство Случая,

царство, где никто не царь,

где заманивает улочка,

незнакомая впотьмах,

как серебряная уточка

на ленивый полувзмах.

За китайским за фонариком

есть китайская страна:

мы с фонариком-судариком

там гуляем допоздна -

и, с обычной бестолковостью,

путатель всех наших карт,

вдруг пахнёт забытой новостью

полоумный месяц март.

Ну что, бессмертная строка,

не то ты, так сказать, игрива -

не то пишу я слишком криво…