катушку – лета колесо:

листва желтеет на лету -

и, вспомнив лета маету

я невпопад произнесу:

«И это – всё?»

И год помедлил – и истёк,

просыпался, словно песок

в часах песочных: старый сор

так грузен, что… что невесом.

Осталось несколько минут -

свить серпантинное лассо,

похлопать друга по плечу,

зажечь последнюю свечу -

и неожиданно вздохнуть:

«И это – всё?»

И жизнь, помедлив, истекла -

ещё немножечко тепла

витает облаком у рта,

и у носилок – суета:

по-деловому и без слёз

пока ещё глядят в лицо:

поправить шарф? подать пальто?

А на лице совсем не то -

там удивленье, там вопрос:

«И это – всё?»

Когда стоял сентябрь сентиментальный

без зонтика, на мокрой мостовой,

без слов и с непокрытой головой -

всё рушилось, но было жаль – деталей:

сырой листвы, которую сметали

без всякого смятенья с мостовой,

кривой метлы над этою листвой

и дворника при сей метле кривой -

когда стоял сентябрь сентиментальный

без зонтика на мокрой мостовой.

Уже прощались с неживой травой,

уже прощались с зарослями далий

и с ножницами возле самых талий

последних далий; вечность облик свой

утратила, но было жаль – деталей,

когда стоял сентябрь сентиментальный

без зонтика на мокрой мостовой.

Ты не то чтоб о древних рунах

и не то чтоб о дальних странах… -

добрый вечер, концерт для струнных,

для расстроенных и для странных.

Ты не знаешь, что значит вечность,

беспредельность и даже – дальность,

но ты знаешь, что значит личность,

одиночество и отдельность.

И ты знаешь, чего мы ищем

в тесном хаосе звукоряда

и что так и не стало общим -

ни для племени, ни для рода.

Значит, поговорим о бренных

или, лучше, о посторонних

о делах… о вещах нетленных -

не для всех, а только для струнных.

И я тогда пойду себе, пойду… -

уже я шёл за этим и за тем,

но множество осталось праздных тем,

мелькающих вдали – то тут, то там:

в раю, в аду или совсем в бреду.

Меня уводят, стало быть… крепись:

меня уводят разные слова,

и есть у них весёлые права

(хоть тут не обошлось без колдовства) -

на всю-то жизнь мою, на всю-то спесь!

Меня уводят – что это за путь? -

меня уводят: руки мне скрутив, -

один нежнейший уличный мотив,

и, руки заломив, – бездомный миф…

прости, я не успел тебе махнуть!

Меня уводят – по одной тропе

и по другой, по разным мостовым,

по всем дорогам – тёмным и кривым,

сквозь весь туман, весь морок и весь дым…

Возьми улыбку: это я тебе.

Всех благ, мой ангел!

На щелчок дверной,

на взмах сачка, на экивок сучка,

на ослепительный обман крючка -

меня уводит за собой строка

туда… куда ты не ходи за мной.

Значит, этого не было вовсе – не правда ли?

Небродили невмарте невпарке несвами,

несмотрели невнебо, незвёзды непадали,

неменялись немыслями и несловами.

Небежали недни, нечужая неженщина

небыла невблизи…

Тут одни небылицы.

Незвенел немороз, невиднелась нетрещина

неотсердца нексердцу – невдоль нестолицы.

Ненесли нетоску непустыми невёдрами,

непугались непрошлого – и, неконечно,

невдвоём невладели небесными недрами,

как недавно: нечаянно, немо и нежно…

А. Г.

…я за это заплачу

связкою морских ракушек,

парою разбитых чашек

я за это заплачу,

и матерчатым цветком,

и щепоткой свежей пыли,

и понятьем вольной воли

я за это заплачу,

нерешительным звонком,

и решительным отказом,

и немедленным конфузом

я за это заплачу,

и пустым черновиком,

и грядущим чёрным веком,

и вечерней птицы криком

я за это заплачу,

и белеющим флажком…

а когда уж будет нечем -

жизнью, смертью или прочим

задушевным пустяком.

Весёлый рой ночных букашек,

луны высокий абажур:

что ж, мой японский карандашик,

твой час теперь – иди, дежурь!

Паси крючки и закорючки,

чей лёгкий лаконичный строй