оттуда не придут.

А велика ль моя вина?

Да велика, поди,

раз та волшебная страна

осталась позади:

словарь – пустым твоим устам,

свирель – твоим мечтам,

они бывают только там,

да ты уже не там.

А я тогда пойду вперёд!

А ты иди вперёд…

Я покажу тебе, где брод,

а где наоборот:

нам всем не терпится прыжок

в куда-я-не-могу…

о том, дружок, и пел рожок

на дальнем берегу.

К серьёзности – каплю высокого вздора,

к печали – бессмертную детскую шалость:

и падала роза на лапу Азора,

и жизнь возвращалась, опять возвращалась,

и над переулочком – громким, булыжным,

морозное тихое небо вставало.

А Вы говорили: «Немножечко выждем,

мы прожили вечность, но это так мало!»

И точно: потом постепенно теплело,

в замёрзших руках появлялся багульник -

он был наш Вергилий, он вёл нас из плена

на волю, вперёд, в новый день, в понедельник!

И мы уже знали, что дальше всё просто:

каких-нибудь двадцать шагов – и, как прежде,

в малюсенькой лавочке у перекрёстка

опять продаются грехи и надежды.

Сидела в тиши субботы,

ткала своих строчек бязь,

за тоненький край свободы

свободной рукой держась,

пока – божества на страже

и цвета его чернил -

я жался в дверях, но даже

и в мыслях не позвонил.

Да благословенно соло

невежества, писчий раж!..

Какую ты чушь писала,

какую лелея блажь,

какие слетались осы

и пчелы на этот мёд,

бесстрашная поэтесса

в неполных осьмнадцать лет?

Вилось над тобою иго -

беспечнейшее из иг,

готовая за день книга

вымарывалась за миг.

В ней было всего немало -

поменьше б таких немал…

Ах, что бы ты понимала!

Ах, что бы я понимал…

У меня были стихи книжного мальчика

и остаются стихи книжного мальчика.

Иногда я даже читаю Мильчина -

правда, редко когда понимаю Мильчина.

У меня была любовь книжного мальчика

и остаётся любовь книжного мальчика -

цвета воздушного шарика или же мячика,

алого воздушного шарика, синего мячика.

У меня была жизнь книжного мальчика

и остаётся жизнь книжного мальчика:

она спрятана где-то на дне портфельчика,

а портфельчик заброшен на дно подвальчика.

У меня будет смерть книжного мальчика -

лёгкая смерть книжного мальчика:

вынул Боженька дудочку из чехольчика

и опять спрятал дудочку в глубь чехольчика.

Из комнат бросившись под дождь,

за хлеб не поклонившись дому -

что, птица божья, ты поёшь,

кто научил тебя такому?

Что, птица божья, ты поёшь!..

Таких стихов, таких мелодий,

летунья, не бывает в дождь

и вообще… при непогоде.

Но у тебя есть свой аршин -

на всю твою пустую участь:

такому не научит жизнь,

любовь и слава не научат -

и неприкаянная песнь

есть у тебя в кашне грошовом:

не хочет пить, не хочет есть,

а хочет быть – да вот хоть шёлком,

и, оторвавшись от земли,

скитаться, бедствовать, лучиться -

одна, без близких, без семьи,

сама себе своя отчизна.

Там такие молодые небеса,

там урок правописанья начался:

пишут перьями на небе кто почём -

стриж за ласточкой, журавлик за грачом.

И вымучивает бедный дилетант

нескончаемо диктуемый диктант

про сначала было слово, а за ним…

так и жили – ожиданием одним,

что за словом поторопится строка, -

да строка всё улетала в облака,

как пушинка, как бумажка, как листва, -

и, конечно, за строкой не шла глава,

за главой не шла поэма – тормозя

на каком-то то ли «рано», то ль «нельзя» -

и за сколько-то ужасно много лет

недописанным остался наш завет…

Ты продлись, продлись, божественный ликбез -

пусть старательные писари небес

затвердят правописанье назубок

и напишут без ошибок слово «Бог» -

а уж там мы разберёмся как-нибудь,

где смолчать, где улыбнуться, где вздохнуть -

где начало, середина и края

в нескончаемом диктанте бытия.

Приволье музыки просторной: