– Шайтанята? – нахмурился командир. – Ладно, скажу атаману, пусть Гейка-абый сам заглянет, такое спускать нельзя… Ну ничего, тут на Краснознаменной с дровами помочь надо – знаете где? Ай, все всё знают. Так чего мы тут стоим? Быстро, рахмоновцы, быстро, пока не состарились!

И разбежались все так же мгновенно, как сбежались только что. Только их черноголовый командир остался. Шагал впереди, все так же держась между Тимуром и Женей, но по-прежнему не замечал их: держал перед собой кусок картона (это, наверно, была записка от Семеныча), на ходу всматривался в него, водил пальцем по строкам.

Уже можно было его обогнать, но Тимур медлил. Очень уж все было… узнаваемо. Рахмоновцы? Атаман Гейка? У его адъютанта Гейки Рахмонова дед жил в Крыму, вот только Тимур раньше не спросил, где. И, кажется, Гейка говорил, что его на остаток лета к деду хотят отправить.

Так что же выходит?..

– Эгей… рахмоновец, – Тимур, решившись, тронул черноголового за локоть. – Салют!

Опасался, что парень глянет на него с подозрением, но тот, едва обернувшись, расплылся в улыбке:

– Салам-салам, пионер-иптяш! Все слышал, да? Ты уже артековский или только приехал?

– Салам, – чуть ошеломленно ответил Тимур. В их семье по-татарски никто не говорил вот уже два поколения, а считая его самого, так все три. Только от прабабушки, дедушкиной мамы, можно было что-то услышать, но слова «иптяш» в ее речи точно не было. Впрочем, не было его и среди тех дворовых слов, за которые сразу по шее. – Только приехал, да.

– Тебя зовут как? Меня – Алик, я самого Гейки адъютант. Вот, видишь? (Паренек гордо хлопнул себя по груди.) А «рахмоновцы» мы, потому что… Ну если отряд решил, что какой-то человек находится под нашей охраной и защитой, то за мылом-керосином-сахаром сбегать поможем, дрова наколем и все такое, ташка улчим!

«Приравниваю к камню», – с некоторым трудом вспомнил Тимур. Мог бы просто «честное слово» сказать: прабабушка к камню приравнивала лишь то, что было серьезной клятвой. Но она была из Поволжья, тут, наверно, иначе говорят.

– А если под охраной и защитой дом, то никакой башкисер там яблони обтрясать не будет, пока на воротах наш знак! – Алик снова похлопал себя по темно-синей безрукавке, где на груди был вышит знак перекрещенных серпа и молота. Не очень умело вышит: серп получился в два раза больше, скорее, на молодую луну похож.

– А у нас знак – звезда.

– У кого «у вас»? Так как тебя зовут, пионер-иптяш?

– Тимур.

– Ха! – на сей раз черноголовый Алик хлопнул себя по бедрам сразу двумя руками, засмеялся, чуть не заплясал: он вообще подвижен был, как шарик ртути. – Так комиссара нашего атамана звали, ну в Москве! Шутишь, что ли?

– Ташка улчим, честное пионерское!

Они на секунду остановились, внимательно посмотрели друг на друга, а потом Алик вдруг огляделся по сторонам и сразу увидел Женю. А еще увидел рядом с ней адъютанта, внимательно за всеми ними наблюдающего. Настоящего адъютанта генерала Александрова, не такого, каким Гейка приходился Тимуру, а рахмоновец Алик самому Гейке.

– Ха… – повторил он уже задумчиво. – Да ты и правду человек непростой, артековец. Ну, бывай.

– Обожди, ты чего? – Тимур зубами скрипнул от неловкости.

– Бывай-бывай. У меня тут еще работы полно: одному старичку инструменты надо забросить, и вообще…

– Гейке привет передавай! – крикнул Тимур ему вслед. Но рахмоновец уже был на той стороне улицы, спешил прочь быстрым шагом, почти бегом.

Директор лагеря, толстый лысый дядька, показался Тимуру совсем старым. Он потел, непрерывно вытирал блестящую лысину платком и обмахивался бумагами, хотя в открытое окно поддувал свежий вкусный ветерок. Воздух пах здесь иначе, слаще и одновременно горше. Зелень и вода, догадался Тимур. Они здесь другие, не такие, как под Москвой, где он обычно проводил лето. Дома пахло сосной и березой, а от воды осокой и уклеечной чешуей. В начале лета уклейка клевала знатно, люди с утра стояли вдоль воды, а то и заходили, кто по колено, а кто и по пояс. И дергали, дергали, разбрасывая по берегу мелкое рыбье серебро.