– Выкинете вместе со мной, – как-то заученно отвечает ему девушка. Но голос у неё упавший, видимо, это «замечание» что-то да и значит.

Я решаюсь открыть глаза, вижу рядом людей и сжимаюсь изо всех сил. Сзади печёт, но боль уже не такая сильная, можно терпеть и не орать. Мне страшно, мне очень страшно, но боится только Леркина оболочка, ведь Лерки нет уже. Кажется, прошло много месяцев, но, судя по всему, нет. Валера, фашист этот, испугался, когда я упала, и позвал на помощь. Теперь его увели объяснять его неправоту, как мне говорит этот военный.

– Приставь кого-нибудь из девчонок, – распоряжается Вячеслав Игоревич. – Пусть покормят и последят ночью, её парень получит своё и предупреждение от меня лично.

– Хорошо, Вячеслав Игоревич, – соглашается Вера, а потом я слышу её голос у самого уха. – Прости меня, пожалуйста, я не ожидала…

Я понимаю, о чём она говорит. Судя по всему, или она не думала, что Валера прямо так изобьёт, или что будет силой… ну… В любом случае, уже поздно – мне очень-очень страшно. Жутко просто находиться там, где со мной такое сделали, но я почему-то не могу двигаться, поняв это, когда пытаюсь подняться. Вера, как будто понимает моё желание, мягко придерживая меня рукой.

– Осторожнее с ней, – просит Вячеслав Игоревич. – В отличие от вас, у неё рухнул весь мир. Она сейчас, как ты в десять, плюс ещё избили до обморока, и…

– Я поняла… – шепчет Вера, а потом усаживается рядом со мной.

Несколько секунд она просто сидит, а потом вдруг обнимает меня и начинает плакать. И столько в её плаче отчаяния, боли, как будто это её избили, а не меня. Она всё обнимает, и тогда я начинаю тоже плакать, потому что… Просто плачется мне, как будто причин мало.

– Я… у меня были… были родители, – говорит мне Вера. – Когда мне десять было, они…

– Умерли? – хриплю я, понимая, что горло сорвала.

– Лучше бы сдохли, – с тоской в голосе отвечает она мне. – Они развелись, а меня…

Я замираю от своей догадки. Её предали! Вот чего она на меня так взъелась! Ведь я для неё девочка, которую не предали, которую, как она думает, любили, холили и лелеяли. И тогда я, хрипя, начинаю рассказывать, что можно запугать и не болью, а Вера слушает, буквально открыв рот. Слушает о том, как контролируется каждый шаг, каждый мальчик, каждая запись, как пугают психиатрией, стоит только наметиться бунту, как больно бьют в самую душу.

– Я бы сбежала, – признаётся она. – Но тебя не били?

– Никогда, – отвечаю я, думая над тем, что если бы били, но не пугали так, то было бы лучше, наверное. Правда, уже поздно. – Для вас это обычно?

– Да, – кивает она. – А тут ты ещё в ответственности своего парня… Ты можешь уйти, – предугадывает она мой вопрос. – Но я бы не советовала – девки у нас разные, да и парни…

Я понимаю – выхода нет. Девки будут просто бить, а парни ещё и заставлять… Выхода нет, совсем никакого, поэтому я прячусь внутрь себя, становясь равнодушной – будь, что будет. Теперь я уже не девочка, не настолько это было больно, так что… И тут эти мысли буквально смывает волной страха – я будто снова вижу голого Валеру с его вздыбленным… этим. И мне становится страшно до ужаса.

– Выбора у тебя нет, – повторяет Вера с тоской в голосе. – Либо ты примешь такую жизнь, либо выкинут.

– Что значит «выкинут»? – не понимаю я.

– За шлюз голой, – объясняет она мне. – А там холод и радиация. Ядерная зима.

От нарисованной картины я едва не теряю сознание, но беру себя в руки. Страшно так, что дрожу уже вся – сверху донизу. Но тут Вера кладёт меня набок, и страх уменьшается. Мне что, от позы так страшно? Получается, сломал меня Валера? Хочу стать маленькой-маленькой, чтобы спрятаться ото всех Валер на свете. Ведь он мне отомстит за то, что с ним сейчас сделают. Обязательно отомстит… Может быть, кто-нибудь другой просто быстрее до смерти забьёт?