Я с ужасом возвращалась к скупому осознанию, что мы загнаны в клетку. А еще к тому, что мы не знаем о происходящем наверху. А что если на улице все так же, как и здесь? А что если на улице хуже?

Изолированный Север представлялся теперь впрямь иначе. Как и попытки скрыть разрастающуюся эпидемию. Значит, зараза уже здесь? Как скоро она доберется до Центральных земель? Как скоро окажется в столице, охватит Мукро? А дойдет ли до Штиля? Как скоро поглотит все Государство? От Ледяного моря до Большого океана? И почему ничего истинно не делается, чтобы это остановить?

В магазинчике отсутствовало перекрытие на потолке, поэтому, когда поднимала голову, взгляд цеплялся за трубы и провода. Лампы напоминали больничные, что лишь сильнее вгоняло в безумную агонию ужаса. Абсолютная тишина, нарушаемая лишь бесконечным гудением ламп, вызывала невыносимое беспокойство.

Такое не может происходить взаправду. Такое не может существовать в реальности.

Катерина вдруг остановилась вслушиваясь. Я насторожилась и замерла, почти не дыша, но никаких звуков не звучало; недоуменно глянула на девушку, но та лишь постаралась улыбнуться. Скинув жакет, Катерина опустилась на пол около меня.

— Вы не против? — спросила она, опустив голову на мое плечо. — Становиться прохладно, не находите?

— Нет, холоднее не стало, — я осторожно попробовала ее лоб. — У вас температура.

— Это ничего, — девушка вновь улыбнулась, — перед тем, как пропала связь, я успела позвонить мужу. Он завтра возвращается с командировки и заберет меня отсюда. Часов в восемь утра. И все будет хорошо.

Я глянула на нее с сочувствием или снисхождением; действительно ли она верила в то, что все будет хорошо? Или это я не могла поверить в эту формулировку? Слова Катерины не успокаивали. Нет, они звучали обреченно и жутко, будто предвестники , что все сложится совершенно иначе.

Но нужно было убеждать себя, что то лишь страх перед неизвестным нагоняет нестерпимой тревоги. Нужно было успокоиться… И единственным способом взять себя в руки оставалась банальная попытка полагаться на простое самовнушение, мол, именно завтра все наладится.

Ведь все будет хорошо? Ведь завтра Катерину заберут, завтра придет помощь. Завтра все вернется на круги своя. Завтра мы выберемся. Завтра мы вспомним сегодняшний день с улыбкой, ведь завтра все будет хорошо...

Небеса, дайте нам силы пережить этот день и эту ночь.

***

Состояние опустошенности и апатии. Состояние, когда эмоционально все еще не можешь поверить в случившееся, а рассудок холодно и цинично осознает и взвешивает итоги. Будто ни жив ни мертв, кусок мяса, снабженный мозгом, но потерявшим возможность мыслить... В такие моменты больше всего на свете хочется забыться или кричать, вопить, выплескивая наружу то, что не можешь произнести.

Но кричать мы не могли. Не могли звать на помощь, не могли помочь себе сами. Я потеряла счет времени, которое мы провели в молчании, сидя на полу, поглядывая по сторонам и страшась дышать. Пытаться выбраться самостоятельно казалось чем-то невозможным и сумасшедшим, и покорное ожидание обещанной помощи, милости Небес или любого другого разрешения этого кошмара оставалось единственным вариантом.

Безропотное принятие своей участи сжигало изнутри. Страх неизведанной опасности сменился чудовищным ожиданием конца. Свет продолжал мигать, лампы, казалось, стали гудеть сильнее.

Полка религиозной литературы напротив. Раскинувшая руки Матерь.

Молчание начало сводить с ума всех нас, и я заговорила первая сбивчивым шепотом. На отвлеченные темы. Лишь бы о чем-то. Сэм подхватил беседу. Катерина следом. Говорили о книгах, о работе, но ни слова о случившемся, дабы не вгонять друг друга в еще большую панику.