– Тренд… Сними, не богохульствуй! Третий побрился ни с того, ни с сего чуть ли не налысо, – на Ромасенко кивает.

У него и правда новая причёска. Если это, конечно, можно так назвать.

– Это его мамин хахель к армии готовит.

– Завали хлебало, Котов, – сын директрисы коршуном смотрит в сторону одноклассника.

И столько злости в его взгляде, что меня вдруг реально посещает мысль. А не правда ли это?

– Четвёртый чернилами испоганил спину, – продолжает Шац.

– Татуировки – это искусство, Матильда Германовна.

– Искусство, Горький, это картины Айвазовского. А вы, простите, фигнёй страдаете, выражаясь вашим молодёжным сленгом. Что потом в шестьдесят будешь делать со всей этой красотой, когда кожа, как на Добби, обвиснет?

– Я так далеко не загадываю.

– Что за мода себя уродовать?!

– Он художник, он так видит, – подаёт голос Абрамов.

Сидеть, судя по всему, собирается с вышеупомянутым Горьким. Прямо передо мной. Вот ведь «подфартило».

– Ой! Ты бы уж вообще молчал, дорогой!

– А я что?

– Плоды твоего самовыражения мы регулярно наблюдаем на стенах мужских и женских туалетов.

– Так это не я. Почитатели творчества…

Девочки хихикают, стреляя глазами.

Фыркаю.

Почитатели творчества, надо же!

– Вам же зашёл наш новый трек на репетишн?

– Администрации не зашёл, Абрамов! Всё, прекращаем базар. Начну я урок или нет? Всю перемену писать будем?

– Нет.

Они, наконец, замолкают.

– Свободный, ровно встань.

– Сорян. Спина болит после трени, – нехотя выпрямляется тот во весь рост.

– А голова? – прищуривается Шац.

– И голова.

– Вот! А я, между прочим, говорила твоему отцу! – поднимает вверх указательный палец.

– Чё говорили?

– Что тебе мозги все напрочь отобьют на этой твоей секции дзюдо. Ты сочинение читал своё? Бред сумасшедшего.

– Я в ночи писал и ваще я – самбист. Вы когда, блин, запомните?

– Не блинкай, Джеки Чан! Каратист. Самбист... Неважно.

– Ещё как важно!

– Ладно всё. Сели, – устало отмахивается, водрузив на нос очки. – Начнём уже.

Опускаюсь на стул и…

Он подо мной буквально разваливается.

Подкрутили болты?

Ну что за сволочи!!!

– Эпично загремела, Джугашвили!

Больно ударившись копчиком, морщусь. Всем вокруг смешно, а меня такая обида с примесью лютой злости накрывает, что не передать никакими словами. Цензурными уж точно.

– Ты как? В порядке?

Поднимаю глаза.

Этот ещё надо мной стоит.

Протянул ладонь.

Типа помощь предлагает.

Как же!

Ну какое двуличие! Не удивлюсь, если сам этот стул и раскрутил!

Раздражённо стиснув челюсти, по очереди аккуратно подтягиваю ноги. Так, чтобы не светануть лишнего. Цепляюсь за край парты и встаю самостоятельно, проигнорировав «руку помощи» Абрамова.

Одёргиваю юбку.

Поджимаю губы.

Вздёргиваю подбородок.

– Тата, всё в порядке? Ох, Божечки! – Матильда, с нереальной для её комплекции скоростью, оказывается возле меня.

– Нормально всё, – отряхиваю пиджак. Не обращая внимания на боль, сохраняю выражение лица невозмутимым.

Как говорит мой тренер: «Плакать будешь позже. Не здесь».

– Паша, пожалуйста, принеси девочке другой стул.

– Стукачам не прислуживаю, – отзывается Горький.

Как же достали! Сил нет!

– Вот, – Филатова отдаёт мне свой стул, а сама забирает свободный, задвинутый за пустующую пятую парту левого ряда.

– Ты не ударилась, дорогая? – классный руководитель обеспокоенно осматривает меня на предмет увечий.

– Я же сказала, нет.

Потрогав стул, сажусь.

– В медпункт не пойдёшь?

– Не пойду, – наотрез отказываюсь.

– Господи, десять раз уже подавала заявку на новую мебель! И хоть бы что! Ждут травму, не иначе! – возмущается Шац, возвращаясь к доске.

Сдуваю бесящую прядь волос со лба. Беру в фокус ухмыляющийся фейс Ромасенко и понимаю: всё, финиш, достал!