Спустя несколько дней по нашем приезде в столицу Эстонии туда же приехал посол венского двора Бретлах. Он явился, чтобы подписать с графом Бестужевым тот знаменитый союзный Трактат 1746 года между своим и русским двором, который десять лет спустя, в 1756 году, плохо понятый и плохо изложенный во время бездарного министерства графа Воронцова, происками дворов венского, французского и саксонского, сделал из России, бывшей по этому трактату просто союзницей, воинствующую сторону – и ту именно, которая с наибольшей силой и крепостью действовала против короля Прусского, с которым она не имела никакого недоразумения и ни единой причины вступать в войну. Но вели ее против него с ожесточением и упорством в продолжение шести лет. Бретлах, в восхищении от своей работы, окруженный почетом и очень надменный, последовал за нами в Рогервик, напиваясь обязательно каждый вечер с графом Бестужевым с глазу на глаз после их государственных трудов.

Императрица намеревалась продолжить свое путешествие до Риги. Придворные экипажи были уже посланы в этот пограничный город, и всё готовилось, чтобы туда направиться, как вдруг императрица изменила свое намерение и объявила, что, посмотрев маневры флота, она вернется в Петербург. Никто не знал, чему приписать эту внезапную перемену; однако подозревали какую-нибудь тайную причину и какую-нибудь подоплеку, о которой не говорили; я узнала эту тайну лишь через два года по моем вступлении на престол. Роясь однажды рано утром, по своему обыкновению, в старом сундуке, наполненном бумагами, которые были покрыты пылью и наполовину съедены крысами, я нашла длинное письмо на немецком языке от лютеранского пастора, фанатика и помешанного, который именем Божьим просил императрицу и именем Пресвятой Троицы повелевал ей не продолжать путешествия до Риги, где, говорил он, были люди, подосланные за тем, чтобы ее убить. Этот безумец послал свою бумагу в Ревель к императрице, которая так испугалась и обеспокоилась, что возвратилась в Петербург. Священник был привезен в крепость, где его признали сумасшедшим мечтателем, – вот и всё.

Из Рогервика мы вернулись в Ревель вместо Риги; императрица по дороге отправилась на охоту, во время которой ее лошадь стала на дыбы и она рисковала опасно упасть, но всё обошлось одним страхом. Великий князь сопровождал ее на эту охоту и часто ездил туда с графом Разумовским, тогда обер-егермейстером и фаворитом императрицы. Что до меня, то мне не делали чести допускать на эти охоты, хотя знали, что я страшно люблю верховую езду. Я сидела и скучала дома одна или же с глазу на глаз с Чоглоковой, которая говорила мне лишь неприятности. От такой ли жизни, или от внутреннего предрасположения, но я почувствовала приступы ипохондрии, которая часто заставляла меня плакать. Не знаю, Чоглокова ли, или мои женщины, несмотря на мое старание скрыть слезы, заметили их; позвали доктора Бургава, которого императрица очень любила; он мне посоветовал пустить кровь; я согласилась, и Чоглокова, к моему великому изумлению, предложила мне прогулку в саду Екатериненталя и принесла мне три тысячи рублей в подарок от императрицы. Я ни от чего этого не отказалась, как это можно легко себе представить, и действительно почувствовала себя легче. Я была очень худа в то время и после тяжелой болезни, которую перенесла в Москве. Бургав в течение семи лет опасался, как бы у меня не было чахотки. Удивительно, что ее у меня не было, потому что в течение восемнадцати лет я вела такую жизнь, что десяток иных могли бы сойти с ума, а двадцать на моем месте умерли бы с горя.