Когда я не могла видеть матери, к посещению которой, кстати, великий князь выказывал большое отвращение, я в своей комнате вооружилась книгою. Первая, попавшаяся мне под руку, и первая также, которую я прочла по своей воле от начала до конца, была «Tiran le Ыапс»[1]: мне очень нравилась принцесса, у которой кожа была так тонка, что когда она пила красное вино, видно было, как оно течет у нее в горле. Мать приходила иногда провести у меня вечер, и тогда я бы многое дала, чтоб иметь возможность уехать с нею из России.

Я забыла сказать, что к 5 сентября, ко дню своих именин, императрица уехала в Гостилицы, в имение, принадлежавшее графу Алексею Разумовскому, а нас, великого князя и мать, отправила в Царское Село. Мы там провели несколько дней не без великого шума и недоразумений; молодые люди хотели танцевать, прыгать и играть в различные детские игры; старшие это осуждали. Мать приняла решение не выходить из своей комнаты; я разрывалась надвое: то ходила к ней, то оставалась с шалунами. Там же мать, в разговоре, показала мне, что ей известно было расположение ко мне ее брата, принца Георга Людвига; но так как она лишь вскользь коснулась этого, я отгадала больше, чем она сказала.

По возвращении из этой маленькой поездки стали более определенно говорить об отъезде моей матери. Императрица прислала ей 60 000 рублей для уплаты ее долгов, но оказалось, что у моей матери их было на 70 000 более, чем ей было прислано. Чтобы вывести мать из затруднения, я взяла на себя эти долги, сделанные в России, что и положило основание долгам, сделанным мною при жизни императрицы и возросшим к ее смерти до 657 000 рублей, – страшная сумма, которую я выплатила по четвертям лишь по восшествии своем на престол. Часто я об этом сильно сожалела, находясь в невозможности уплатить их при 30 000 дохода и будучи приведена в последние дни царствования покойной императрицы к печальной крайности не иметь более кредита даже на то, чтобы сшить себе платье к Рождеству – день смерти императрицы, событие, которого нельзя было предвидеть. Единственным средством могли бы послужить мои брильянты, стоившие много выше этой суммы, но я никогда не посмела бы их продать или заложить.

Но говорить здесь об этом более – значит слишком забегать вперед.

Возвращаюсь к покинутой мной нити.

Мать уехала задаренная, как и вся ее свита. Мы с великим князем проводили ее до Красного Села, я много плакала, и чтобы не усиливать моих слез, мать уехала, не простившись со мной. За несколько дней до отъезда у матери был длинный разговор с императрицей; Бог весть, о чем они между собой говорили. Я ничего не узнала, кроме того, что получила разрешение императрицы посещать ее уборную, то есть сидеть, сколько мне будет угодно, утром около полудня или вечером в пять-шесть часов с ее горничными, так как ее величество не всегда выходила в эту комнату; всё же это разрешение было своего рода милостью, но она была непродолжительна, как будет видно впоследствии.

Мы возвратились в Петербург. Придя к себе в комнату, я не нашла там Марии Петровны Жуковой, к которой я особенно привязалась. Я спросила, где она; остальные мои женщины, у которых, я заметила, был очень удрученный и убитый вид, сказали мне, что мать Жуковой внезапно заболела и прислала за дочерью, в то время как она обедала со своими товарками. В тот вечер я не обратила на это большого внимания; на следующий день я еще осведомилась о ней; мне ответили, что она дома не ночевала. Я нашла в этом нечто загадочное; у моих женщин были на глазах слезы.