К двенадцати часам пришел великий князь в комнату рядом с той, в которой я находилась.

Около трех часов императрица в карете с великим князем и со мною повезла нас торжественным шествием в церковь Казанской Божьей Матери, где мы были обвенчаны новгородским епископом. Принц-епископ Любекский держал венец над головою великого князя, а обер-егермейстер граф Алексей Разумовский – над моей. Он и во время моей коронации также нес мою корону.

Во время проповеди, предшествовавшей нашему венчанию, графиня Авдотья Ивановна Чернышева, мать графов Петра, Захара и Ивана, которая стояла позади нас с другими придворными дамами одного с ней положения, подошла к великому князю и сказала ему что-то на ухо; я услышала, как он ей сказал: «Убирайтесь, какой вздор!» После этого подошел ко мне и рассказал, что она его просила не поворачивать головы, пока он будет стоять перед священником, потому что тот, кто первый из нас двоих повернет голову, умрет первый, и что она не хочет, чтобы это был он. Я нашла этот комплимент не особенно вежливым в день свадьбы, но не подала и виду; однако она заметила, что он мне передал ее слова. Она покраснела и стала делать ему упреки, которые он опять мне пересказал.

Потом вернулись в Зимний дворец; около шести часов сели обедать в галерее, где для этого был поставлен балдахин. Императрица, имея великого князя по правую руку и меня по левую, была под этим балдахином. Ступенькой ниже, рядом с великим князем, сидела моя мать, а рядом со мною против матери – мой дядя, принц-епископ Любекский, который был тогда в Петербурге. После ужина императрица вернулась в свои покои, чтобы унесли из галереи стол и приготовили ее к балу. По выходе из-за стола, так как тяжесть короны и драгоценных украшений заставляла меня опасаться головной боли, я просила графиню Румянцеву снять на минуту эту корону. Я не знала, что в этом может встретиться какое-нибудь затруднение, но графиня сказала мне, что не смеет и боится, как бы с этим не было связано какое-нибудь дурное предзнаменование; но, видя, что я страдаю, она поддалась моим просьбам пойти поговорить с императрицей, которая согласилась на это не без труда. Наконец, с меня сняли эту корону на время, пока всё не было готово к балу, и тогда мне ее снова надели.

На этом балу танцевали только полонезы, он продолжался не более часа, после чего императрица повела нас с великим князем в наши покои. Дамы меня раздели и уложили между девятью и десятью часами. Я просила принцессу Гессенскую побыть со мной еще немного, но она не могла согласиться. Все удалились, и я оставалась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли было встать? Или следовало оставаться в постели? Я ничего на этот счет не знала.

Наконец Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что великий князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его императорское высочество, хорошо поужинав, пришел спать, и когда он лег, то завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидал нас вдвоем в постели; после этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня. Простыни из камердука, на которых я лежала, показались мне летом столь неудобны, что я очень плохо спала, тем более, когда рассвело, дневной свет мне показался очень неприятным в постели без занавесок, поставленной против окон, хотя и убранной с большим великолепием розовым бархатом, вышитым серебром. Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения.