К Петрову дню весь двор вернулся из Петергофа в город. Помню, накануне этого праздника мне вздумалось уложить всех своих дам и горничных в своей спальне. Для этого я велела постлать на полу свою постель и постели всей компании, и вот таким образом мы провели ночь; но прежде, чем нам заснуть, поднялся в нашей компании великий спор о разнице обоих полов. Думаю, большинство из нас было в величайшем неведении; что меня касается, то могу поклясться, что, хотя мне уже исполнилось шестнадцать лет, я совершенно не знала, в чем состояла эта разница. Я сделала больше того – обещала моим женщинам спросить об этом на следующий день у матери. Мне не перечили, и все заснули. На следующий день я действительно задала матери несколько вопросов, и она меня выбранила.

Немного ранее у меня появилась другая прихоть. Я велела подрезать себе челку, хотела ее завивать и потребовала, чтобы вся эта бабья орава сделала то же; многие воспротивились, другие плакали, говоря, что будут иметь вид хохлатых птиц, но мне удалось заставить их завить челки.

Наконец все приготовления к моей свадьбе были близки к окончанию и день свадьбы был назначен на 21 августа текущего 1745 года. Императрица хотела, чтобы перед этим торжеством мы с великим князем говели во время Успенского поста; поэтому мы отправились 15 августа причащаться с императрицей в церковь Казанской Божьей Матери. Несколько дней спустя мы последовали пешком за императрицей в Александре-Невскую лавру, где после всенощной весь двор ужинал.

Чем ближе подходил день моей свадьбы, тем я становилась печальнее и очень часто, бывало, плакала, сама не зная почему; я скрывала, однако, насколько могла, эти слезы, но мои женщины, которыми я всегда была окружена, не могли не заметить этого и старались меня рассеять.

Когда наступил канун 21 августа, мы переехали из Летнего дворца в Зимний. До тех пор я занимала в саду Летнего дворца каменное здание, которое выходит на Фонтанку за павильоном Петра Великого. Вечером мать пришла ко мне и имела со мною очень длинный и дружеский разговор: она мне много проповедовала о моих будущих обязанностях; мы немного поплакали и расстались очень нежно.

В день церемонии в шесть часов утра я встала; в восемь часов императрица велела мне сказать, чтобы я прошла в ее покои одеваться. Я нашла туалет приготовленным в ее парадной опочивальне, и ее дворцовые дамы находились уже там. Стали меня причесывать; мой камердинер Тимофей Евреинов завивал мне челку, когда вошла императрица. Я встала, чтобы поцеловать ей руку; едва она меня поцеловала, как принялась бранить моего камердинера и запретила ему завивать мне челку; она хотела, чтобы челка была плоская, под предлогом, что при завитой челке драгоценные украшения не будут держаться на голове, после чего ушла. Однако человек мой, который был упрям, не захотел отказаться от своей завитой челки; он убедил графиню Румянцеву, которая покровительствовала завивке и не любила зализанных волос, поговорить с императрицей в пользу завитой челки. После того как графиня три или четыре раза ходила взад и вперед от императрицы к моему камердинеру и обратно, между тем как я была спокойным зрителем происходящего, императрица велела ему не без гнева сказать, чтобы он делал как знает. Когда я была причесана, императрица пришла надеть мне на голову великокняжескую корону и потом велела мне самой надеть столько драгоценностей из ее и моих, сколько хочу. Она вышла, и придворные дамы продолжали одевать меня в присутствии матери: мое платье было из серебристого глазета, расшитого серебром по всем швам, и страшной тяжести.