– Вот как? – беру тонометр и надеваю на тут же подставленную руку.

– Да! А вы почему так долго не приходили?

– У меня закончилось дежурство, – отвечаю, измеряя давление. – 130 на 80, неплохо. Где конкретно болит?

– Вот здесь прямо печёт, доктор! – она показывает на грудину. – А когда ложусь, вообще ужас! Умру здесь, никто и ухом не поведёт, – заводит свою обычную жалобную присказку женщина.

Стенокардия? Давление было бы выше… Да и вообще, состояние у неё явно в норме – те, кому и в самом деле плохо, так возмущаться не способны. Задумавшись, тяну носом воздух – какой-то знакомый запах рядом с кроватью, но не могу понять, что это такое.

– Анна Николаевна, – громыхает возле двери.

Явился.

– Почему такое небрежное отношение к пациентке? – Добрынин быстро проходит вперёд и останавливается рядом с кроватью. – Мне поступило заявление на хамство персонала и отсутствие реакций на жалобы. Позвольте вам напомнить, Анна Николаевна…

– Секунду, Никита Сергеевич, – озарённая внезапной догадкой, я перебиваю мужчину. – Татьяна Ивановна, – поворачиваюсь к пациентке, – что вы ели на ужин?

– На ужин? – женщина внезапно опускает глаза и бурчит: – Что было, то и ела.

– А конкретнее? – не отстаю, потому что узнала, наконец, запах.

– Да лапшу ей сын принёс, – раздаётся голос с кровати напротив, там лежит ещё одна пожилая женщина, – вон же пахнет как.

– Какую лапшу? – хмурится Добрынин.

– Вьетнамскую, я полагаю? – внимательно смотрю на Колоскову, которой, вообще-то, показана определённая диета. И уж точно ничего острого, жирного, жареного и солёного.

– А что мне, голодом тут у вас лежать? – взрывается пациентка. – Хамят, не лечат, ещё и кормят чем попало!

Добрынин, сузив глаза, смотрит сначала на пациентку, потом на меня.

– Татьяна Ивановна, я скажу медсестре, она даст вам лекарство от изжоги, – я говорю спокойно и негромко, именно такой голос лучше всего действует на людей. – Мы хотим, чтобы вы поправились, но для этого вы должны нам помочь. Сейчас вам больше всего подходит именно больничный стол. Я передам вашему сыну, что не стоит приносить вам еду, которая будет раздражать желудок.

Колоскова фыркает и отворачивается. Похоже, конфликт исчерпан, и мы с Добрыниным выходим из палаты. Я поворачиваюсь к нему и только открываю рот, как слышу:

– Что за бардак вы тут развели?

У меня просто глаза на лоб лезут. Смотрю на начальство молча – я не ослышалась?

– Почему вы не следите за своими пациентами? – рявкает Добрынин. – Я должен тратить своё время на изжогу? – последнее слово он произносит настолько кислым тоном, что у меня самой чуть изжога не начинается. – Почему при поступлении вы не объяснили пациентке, чем чревато для неё нарушение диеты? Мне что, ходить по палатам и лекции читать?!

От дурацких обвинений, да ещё и высказанных в таком тоне, я теряюсь, а Добрынин продолжает:

– У вас, кажется, хирургическая специальность, м-м? Так какого… вы рассусоливаете с пациентами?

Хватаю ртом воздух, не в состоянии ответить.

– Так вот, Анна Николаевна, вы никогда не станете хорошим хирургом, – губы мужчины кривятся, голос холоден, – если продолжите так сюсюкать. Все эти ваши женские заморочки и слабости в хирургии не пройдут, – он небрежно жестикулирует. – Хирургу нужны железные нервы и крепкая рука! А с вашими данными идите вон терапевтом в поликлинику, или педиатром, детей взвешивать в день здорового ребёнка!

– Как вы смеете?! – сорвавшись, подскакиваю ближе, шиплю ему прямо в лицо. Он… он… сволочь! Да я всю жизнь положила, чтобы добиться того, что имею сейчас!