Коснулась серьги в правом соске.

– Это пирсинг?

Я кивнул. Даже сказать «да» в этот момент я бы не смог – кусок льда в горле не позволил бы.

– Больно было? – она подняла глаза. Не убирая руки с моего сердца.

Сердце схватило огромный молоток и стало стучаться в её ладонь изнутри.

Какие у неё голубые глаза. С удивительным восточным разрезом.

Что-то звякнуло в углу комнаты. И мы оба повернулись на звук.

Теперь я понимаю, с каким выражением я смотрю на Лёню, когда он держит её руку в своей и отряхивает снег с её одежды.

Потому что с тем же самым выражением он сейчас смотрел на нас. Она убрала руку. Я, наконец, проглотил ледяной кусок.

Кошмар взвесил поднос с чашками в руках и произнёс деревянным голосом:

– Давайте пить кофе.

Готье с Жу спят прямо за стеной. А Шилов улёгся на первом, недалеко от камина. И от столика с бутылками. Высосал, наверное, ещё пол-литра и храпит.

Мне тоже нужно выпить. Надраться. Нах*яриться. Я не могу спать. Я лежу одетый на застеленной кровати и тупо смотрю в потолок. Там, на третьем этаже, ещё одна комната. Спальня Лёниных родителей. С огромной кроватью.

Я слышу, как тикает мой «swatch» на руке.

Я знаю, что Лёня повёл укладывать Надин именно туда. И не спустился обратно.

Мне нужно надраться. Нах*яриться. На*башиться. Уйти в анабиоз.

Мне нужно выпить.

Мне нужна сигарета.

Х*й с ними: первоклассницей, девушкой больной СПИДом и повесившимся братом.

Я хочу курить.

Сигареты есть у Шилова. Там же прихвачу батл «чиваса». Я пошевелился, собираясь встать, и замер.

Кто-то спустился с третьего этажа и мягко прошёл мимо моей комнаты. Сердце опять схватило свой молоток. Не молоток. Кувалду.

Еле слышно щёлкнула дверь ванной.

Потом зашумела вода.

Млядь! Мне нужно выпить!

Я, стараясь не шуметь, вышел в коридор и на цыпочках направился к лестнице. В ванной тихо звякнуло. Я уже поставил ногу на ступеньку, когда услышал, как сквозь шум воды кто-то тихо всхлипнул.

До сих пор не пойму, что меня заставило вернуться назад. И открыть дверь.

Вода тугой струёй била в раковину.

На кафеле, съежившись, сидел голый по пояс Лёня Кошмар и тихо давился слезами. Рядом с ним валялась выпотрошенная аптечка. Я сразу понял, что он там искал. Резиновый жгут, который туго стягивал его правую руку. В левой – Лёня держал одноразовый шприц. Восемь кубов. Не глюкозы стопудово.

Мы молча смотрели друг на друга.

– Родители знают? – спросил я.

Слёзы побежали сплошным потоком, и он выпустил конец жгута из зубов.

На левой – такие дороги, что колоть уже некуда.

– Что случилось? – я присел рядом, почувствовав, как кафель холодит задницу.

Он заплакал ещё сильнее.

Я вытащил из его пальцев шприц и аккуратно положил на стиральную машину.

Мля. Мне пох, когда плачут бабы. Но на мужские слёзы смотреть не могу. Я прикоснулся к его плечу.

Лёня неожиданно обнял меня и его слёзы промочили мою футболку: он, наконец, разрыдался по-настоящему. Так продолжалась минут пять. Непрерывные рыдания превратились обратно во всхлипы. Потом в судорожные вздохи. Наконец он так же неожиданно отстранился. Вытер тыльной стороной ладони глаза и невидяще уставился в стену.

– Она меня не любит, – сказал он.

Я промолчал.

– А я… – он снова всхлипнул, —… я её люблю…

Ночь откровений.

Я взял полотенце и подал ему.

Потом взвесил шприц в руке:

– Не много?

Он хмуро глянул на восемь кубов и вытер лицо:

– Я хотел убить себя.

Зашибись.

– Зачем?

Лёня молчал с минуту.

– Я ей ноги готов целовать… Я всё готов ради неё сделать… А она сказала сейчас, что между нами ничего не будет… Что я, конечно, милый мальчик…

– Мальчик… – повторил он горестно.