– Мне твоё положительное влияние на половую функцию – до одного места! – кричала она. – Я даже целоваться с тобой уже не могу! Меня воротит!

– Ну зачем ты так? – мягко пытался успокоить её отец. – Понимаешь…

– Не хочу ничего понимать! – перебивала его мама. – Узнаешь, что дерьмо полезно – тоже будешь его есть?! На зиму заготавливать в банках?! Научить пользоваться машинкой для консервации?!

Может, сейчас папан этим как раз и занимается. Ведь, по словам Надин, даже сходить в туалет «по большому», он называл «эвакуация кала»…

Потом мы пошли лепить снеговика, и, конечно, почти моментально это превратилось в снежное побоище. Стало понятно, что Лёня ни хрена не умеет лепить и кидаться снежками.

Вот кто, наверняка, наравне с девчонками был мишенью для обязательного обстрела после школьных уроков. Зато Надин сразу показала класс. Взяла и расквасила мне нос. Бах и всё. Даже в глазах потемнело. Это с десяти метров-то…

Втягивая липкие от мороза кровавые сопли, я сел на ступеньки крыльца рядом с Готье. Он с самого начала устроился здесь и невозмутимо курил.

Я зачерпнул в ладонь снега и приложил к переносице. Вокруг недолепленного снеговика с криками носились Фыл, Кошмар и Надин. Жу с отсутствующим видом сидела в эпицентре боя на ведре, которое должно было стать головным убором скульптуры, и флегматично жевала морковку. Несостоявшийся нос снежного творения.

– Я тут к своим месяц назад ездил, – сказал вдруг Готье.

Странно. Я только сейчас понял, что мы никогда не разговаривали о наших родителях.

– Мать постарела за два года… и отец тоже… – Готье затушил сигарету. – Когда рядом живёшь, не замечаешь. А щас приехал…

Помолчали. Бой прекратился. Лёня отряхивал одного из бойцов от снега. Не Шилова.

– Самое обидное, что ни х*я ведь не изменишь, – сказал Готье и посмотрел мне в глаза. – Вот если бы что-то изменилось от того, что я тебя отп*зжу – отп*здил бы.

Он поднялся, отряхивая задницу:

– Но от этого мама моложе не станет.

– Больно?

Нос распух. И сейчас в тепле начал покалывать. Жу захотела спать, и Лёня пошёл показывать Готье, куда её уложить. Шилов придвинул кресло к камину и греет ноги. Надин наклонилась так близко, что её прядь коснулась моей щеки:

– Очень?

– Нет.

Она смочила платок и аккуратно оттёрла засохшие кусочки крови:

– Извини, я не хотела…

– Блин. Представляю, что бы у меня было вместо носа, если бы хотела.

Она рассмеялась:

– Виски?

– Ага.

Она направилась к столику с бутылками. Я проводил её взглядом. В джинсах – не хуже, чем в своей юбке. Даже лучше. Теперь-то я знаю, как там и что. Кстати…

– Надин?

– Да, – она присела рядом и протянула мне стакан.

– Что означает твоя татуировка?

– Какая?

– У тебя их несколько?

– У меня их вообще нет.

– А вот тут… – я прикоснулся к своей пояснице.

– А!… Это не настоящая, – она улыбнулась. – Так, переводная картинка… Уже стёрлась давно… Я настоящую боюсь. Говорят больно.

– Не… – я отправил в себя полстакана, – не очень.

Она приподняла брови:

– А у тебя есть?

Я кивнул.

– Покажи.

Поставил стакан на пол и закатал рукав футболки. Она придвинулась ближе, и я ощутил её дыхание на своей коже. От этого сотни крошечных иголок пробежались по моему телу. Словно я выскочил за дверь без одежды.

– Неплохо… Мне нравится… – Надин, улыбаясь, заглянула мне в глаза. – А ещё есть?

– Есть… – Я задрал футболку до подбородка. Она наклонилась, и я почувствовал прикосновение её руки в районе сердца.

Сотни иголок превратились в миллионы.

Она провела подушечками пальцев по линиям узора.

Я – посреди Антарктики в задранной на животе футболке.