А еще пьем Эмилио Моро и едим сыр с нектаринами.

Вкусно всё. И «вода», и еда. Но, главное, душа отдыхает, что особенно мне требуется после вчерашней выходки мужа.

– Во-о-от мало был! – рычит подружка и стукает ладошкой по столу. – Надо, чтобы много и основательно! Ишь ты, чертов маменькин сынок! Путевку он заграничную своей Грымзе Александровне купил, нет бы намордник на гнилой рот. Нет, я одного не понимаю, Сёсёма что? Реально дурак? Он не догоняет, что его мамаша, тьфу-тьфу-тьфу, не к ночи нечисть будет упомянута, тебя третирует каждый раз, как вы пересекаетесь?

– Она успевает сделать это в те моменты, когда он отсутствует, – озвучиваю уже ни раз обсуждаемый момент.

– А при нем?

– А при нем всё сводится к тому, что я – грубиянка и невоспитанная девка, не уважающая старость… – хлопаю себя по губам и качаю головой, хихикая, – я хотела сказать зрелость. Татьяна Александровна дико бесится, когда я намекаю на ее возраст.

– Ну да, конечно, никто ж не замечает, как она профессионально «песком дорожки посыпает». Или думает, что красная помада на узких змеиных губах её круто молодит? Кстати, она не поменяла эту свою жуткую алую зарю на что-то менее ядреное?

– Не-а, – мотаю головой, – всё та же. Матовая.

– А контур бордовым карандашом обводит?

– Угу, – киваю, отправляя оливку с лимоном в рот.

– Же-е-есть, – выдыхает Жанетт.

– Ага-а.

Дружно переглядываемся, одновременно кривим губы, изображая куриные гузки, и спустя секунду прыскаем, давясь смехом.

Господи, как хорошо, когда есть такие подруги, понимающие тебя с полувзгляда, как моя Жаннуська.

– Кстати, – вдруг прищуривается Рыкова. – Нюш, а скажи-ка, солнце, у вас с Сёсёмушкой всё в порядке?

Замираю на мгновение, залипая взглядом в одной точке. Потом резко смаргиваю наваждение и растягиваю губы в улыбке.

– Вроде, да. А в чем дело?

Сжимаю ладонь под столом, чтобы не дрожала.

– Ты сегодня странная, – делится подружка наблюдениями. – Я по твоему благоверному и вкривь и вкось потопталась, а ты не только не бросилась его защищать, как всегда до этого делала, а даже поддакиваешь.

– М-да? – морщу нос и отпиваю еще один глоток. – Ну, будем считать, что это ему месть… – «…за скотское поведение», – произношу мысленно, в слух же иное, – за то, что маму ценит больше, чем жену.

– А вот и правильно, Нюш! Нельзя себя в обиду давать, иначе сядут и поедут, свесив ножки. Совсем ценить перестанут, а пользовать станут по полной. Будто ты им по жизни должна.

Не сомневаюсь, что Жанна сейчас не только мою ситуацию имеет ввиду, но и свою собственную. Однако словами попадает точно в цель, заставляя прикусить изнутри щеку, чтобы не ляпнуть ничего лишнего.

Очень хочется раскрыть душу перед единственным близким человечком.

Довериться, пожаловаться…

… но нельзя.

Жанна и так Семёна еле терпит, чтобы меня не расстраивать, а если узнает про его ночной поступок… то не сдержится, или за фаберже на дереве подвесит, или сразу оскопит, чтоб не мучился.

Потому и рассказываю ей только про «небольшой» праздник на тридцать человек, организованный Татьяной Александровной, и «милые» попытки свекрови показать, что я – последняя женщина на земле, которую она хотела бы видеть супругой своего обожаемого сыночка.

– Кажется, единственный плюс, который не позволяет мадам Кобаль совсем уж в открытую вести со мной конфронтацию, – озвучиваю давно оформившуюся в голове мысль, – это фирма папы. Лакомый кусочек, обеспечивающий финансовую стабильность не только нашей с ее сыном семье, но и ей с мужем.

– А ты своему так ничего не говорила, о том, что узнала? – спрашивает Жанна.