И всё ведь простить можно спортсмену. Где это видано, чтобы происхождение позорное менять, если ты, скажем, прыгаешь высоко? Вот, полюбуйтесь, что пишет, – „Чтобы жил привольно, побеждая и кроша, чуть не в пролетарии произведут из торгаша“. Издевается над коммунистами и ихними органами. А дедушку Калинина вообще евреем сделал – „…назовёт товарища Калинина „Давид Василичем“…“

Понятное дело, спортсменов поголовно в алкаши записал – „…говорят, что двое футболистов на вокзале вылакали весь буфет“. И развратные действия в спорте сделал как здрасте – „…всех девиц в округе перепортить!“»

Доклад свой Татарин отбарабанил, почти не заглядывая в тетрадь, победно огляделся и заключил:

– Вот такие у коммунистов поэты, яму ещё, – посмотрел в конец стиха, – ещё в тысяча девятьсот двадцать восьмом году рыть начал, а то в школе «читайте, завидуйте, я, бляха, гражданин», давай, начальник, мой приз!

Бориса Каюрова, однофамильца знаменитого актёра, давно уже не удивляли антисоветские выступления на Крайнем Севере. И не каких-то тихих интеллигентов в своём кругу на кухне, – работяги кляли советскую власть и компартию, абсолютно не стесняясь на публике. Он вдруг припомнил ту загадочную улыбку матери, но углубиться не успел.

Подошёл тракторист со своей половины с законным вопросом:

– А чё за концерт? Приз… Татарин тут выступает… какой приз? За какие такие заслуги?

– Приз, вот он, – Борис невозмутимо достал из-под подушки бутылку водки, – а заработает его тот, кто Маяковского лучше понимает…

– Погодь, погодь, начальник! А Татарин чё тут, самый грамотный? Этот ещё, Копчёный, туда же. Я, к примеру, тоже про Маяковского могу. Прошу и мне слово, ещё непонятно, кому приз.

– Вообще-то мы тут стихотворение разбираем… Но ты прав, главное – тема, может у тебя другой стих…

– А может, и поэма, – подхватил шустрый Татарин.

Борису уже самому интересно стало, какие новые мысли появятся о поэте. Не зря ведь мать книжонку подсунула.

– Значит, так, – издалека начал тракторист, – американец когда падал, попал к нам на весеннюю пашню, в аккурат ёб…ся в самую жижу.

– Какой американец?

– Ну тот, с самолёта, который ракетой наши зае…шили… Я из Поварни возле Свердловска, после дембеля гулял две недели, тут Первое мая, ещё повод, так мы всей компанией и побежали к нему на парашют разноцветный…

– Пауэрс, что ли? – догадался Борис.

– Ну да, вроде… Помню, он как толпу нашу увидел, так снова на жопу сел и пистолет в грязь выкинул. А мы без понятия были: думали, наш налетался…

– А Маяковский при чём?

– Ну… как при чём, он это… про человека и самолёт стих написал… – (Пауза.) – Вроде, – уже менее уверенно добавил тракторист.

– Эх ты, грамотей, – Борис вернулся на свой топчан и убрал бутылку, – твой Пауэрс ещё сперматозоидом был, когда Маяковский застрелился.

Но конкурс на этом не закончился. С той половины ещё подошёл более взрослый топик Николай. Он положил на стол истёртое письмо. Все знали его грузинскую жену Изольду Ноевну и сына – семиклассника Славу.

– Вот, Боря, с Маяковским напрямую связано, – Николай был в бригаде самым грамотным, на Большой земле он работал учителем.

– Так ты сам прочитай. От кого письмо?

– От Изольды, – грустно сообщил бывший учитель, – пишет про Славку.

– И чего там? Про Маяковского?

– Давай я своими словами расскажу, Изольда тут всё слезами залила…

В школе показали открытку и предложили написать по ней сочинение. На открытке пионеры сидели у костра в лесу. Славик, мальчик своеобразный, поставил не как другие эпиграф «Взвейтесь кострами, синие ночи…», а нашёл где-то у Маяковского: «Пете некогда гулять. С час поковыряв в носу, спит в двенадцатом часу. Дрянь и Петя и родители: общий вид их отвратителен».