Ведь, если бы не котёнок, можно было бы убедить себя, что знакомство, прикосновения, поцелуи и нежность – всё это сон. Яся делала так много раз. Слишком много раз.

После похорон родителей Яся избавилась от всех их вещей. Единственное, что осталось, – это цветная фотография. Они в парке аттракционов стоят на фоне колеса обозрения. Папа держит трёхлетнюю Ясю на руках, а она кормит его мороженым. А мама с шапкой кудрявых волос стоит рядом и снисходительно улыбается. Яся ничего не помнила из того дня. Она смотрела на этот снимок и придумывала себе счастье. Детское счастье с печеньем по выходным и поцелуями перед сном.

Первые месяцы после смерти родителей Яся не выпускала фотографию из рук. Она сплетала тюль ложных воспоминаний, чтобы завесить им каждый острый угол памяти. И теперь, когда она вспомнила о родителях, она смотрела на изящную занавеску и видела только силуэты, которые представлялись ей пикниками за городом, поездками к морю, сказками перед сном. А за тюлем лежали пыльными стопками ссоры, крики, упрёки и папины беспомощные глаза.

Сейчас эта фотография была похоронена на самом дне бельевого ящика. В темноте и покое. Как и её родители. Странная штука, чем больше проходило времени с той аварии, тем острее впивались в сердце осколки покорёженной машины. А обещали, что боль утихнет. Враньё. Боль врастает в тебя, как врастает ноготь в большой палец на ноге. И впивается в тело при каждом шаге. Но если приноровиться, не наступать на изувеченную ногу, боли почти не будет. И всё равно, что хромать придется всю жизнь. И что не побежишь теперь во всю прыть, как прежде в детстве. А удалить ноготь страшно. Вдруг это окажется ещё больнее.

А Яся всё лепила и лепила образ Артёма. Она боялась его забыть. Она не могла надышаться воспоминаниями о нём, хоть и каждый вдох причинял боль. Но было в этой боли что-то приятное, какое-то счастливое послевкусие. Длилось оно меньше секунды, но казалось настолько сильным, что боль можно было и потерпеть.

– Иди сюда, чудо лохматое, – Яся взяла котёнка и посадила на колени. – А ты ведь до сих пор без имени. Назову я тебя Максим-Михаил. Мурлычешь? Нравится, значит. Откормлю тебя, станешь большим толстым котом, будешь меня с работы дома ждать и по выходным будить ни свет ни заря.

Котёнок прижался к Ясе всем своим тщедушным тельцем и уснул. Яся положила голову на стол, закрыла глаза.

Она снова и снова лепила из невидимой глины мужчину, словно скульптор, оттачивающий мастерство. С каждым разом образ получался всё правдоподобнее. Не забыла она ни ямочку на подбородке, ни крохотный шрам, пересекающий левую бровь, ни взъерошенные после сна волосы. Но глаза никак ей не давались. Она точно воспроизвела форму, цвет, даже прищур, который выдавал лёгкую близорукость.