После Астаурова во главе института встал Тигран Турлаев, а после – Николай Григорьевич Хрущов, который был человеком компромисса. Он происходил из очень хорошей научной семьи. Однако говорили, что его отец, Григорий Константинович Хрущов, был одним из тех, кто подписал письмо против Николая Кольцова. После того письма Кольцова сняли, и он был уничтожен. Рассказывали и другую историю. Во времена Лысенко была еще одна мракобесная, хотя и меньшего масштаба фигура – Ольга Борисовна Лепешинская. Она была старым большевиком и создала теорию о возникновении живой клетки из бесструктурного вещества. Абсолютная бредятина, но эта бредятина очень понравилась Лысенко. И тогда очень многие ученые поддержали Лепешинскую, даже академик Опарин, хотя он прекрасно понимал, что это бредятина. Но Лысенко и Лепешинская были поддержаны Сталиным, и никто против этих двоих не смел слова сказать. Так вот, Григорий Константинович Хрущов опубликовал в обществе «Знание» брошюру в поддержку Лепешинской. И он же скупил весь тираж и уничтожил. Это очень показательно. С одной стороны, он делает шаг, чтобы показать свою лояльность. С другой стороны, понимая, что научно – это бред, он уничтожает все следы. Хрущовых спасала их доброжелательность. Они не любили драться, не выступали против негодяев. Сам наш институт был очень доброжелательный, а не негодяйский.

Наш Институт биологии развития славился тем, что это был институт приличных людей. У нас нельзя было быть подонком, мы их как-то сразу тушили. Может быть, подонки и были среди нас, но мы не давали им развиваться, осуждали. Институт славился своим братством, и это братство приличных людей было очень важным. Братство, по-видимому, возникает везде, в любом обществе. Как возникает – не знаю. Но именно это ощущение общих ценностей, общей морали не позволяло выйти за определенные рамки, нарушить правила приличия. В институте, который возглавлял Борис Львович Астауров, где работала Татьяна Антоновна Детлаф, нельзя было быть плохим, нельзя было врать.

И это было общим не только для института, но и для компании, куда входил Сергей Евгеньевич Клейненберг, как я понимаю. Всегда, во все времена была какая-то группа приличных людей, связанных между собой неформально. Клейненберг, биолог, был связан с Акселем Ивановичем Бергом, с академиком Борисом Николаевичем Ласкориным, с академиком Иваном Людвиговичем Кнунянцем. Это совершенно разные люди из разных областей науки. Но они были самостоятельными, а не стадом и имели чувство собственного достоинства. Они в этих жутких советских условиях пытались оставаться людьми. Какие-то компромиссы были, но внутренне они оставались людьми. Те же правила были позже и в компании, связанной с академиком Александром Леонидовичем Яншиным, куда и я потом входил. Нельзя было быть плохим человеком. Даже плохие люди не проявляли себя как плохие. Они старались показать, что они хорошие. Вот это был удивительный феномен, что в хорошей компании люди становятся лучше и даже плохие люди становятся хорошими.

Наша группа морских млекопитающих, которая стала к моменту образования Института биологии развития уже самостоятельной лабораторией, формально должна была отойти к Институту морфологии им. Северцова. Но мы не хотели быть в Институте морфологии. А перейти в Институт биологии развития было непросто: Президиум Академии наук решал судьбы лабораторий. И тогда Сергей Евгеньевич выдвинул идею, что мы являемся лабораторией постнатального онтогенеза. Клейненберг при этом рискнул тем, что мы теряли идентификацию с морскими млекопитающими и получали более общебиологическую и менее внятную, но зато широкую специализацию. Как потом оказалось, это очень правильно было. Нельзя делать группу по систематической принадлежности, мы же не зоологический институт.