Бояркина же любовалась Стёпкиными картинами. Упивалась, наслаждалась, словно на вкус пробовала. Через полчаса я понял ещё одну вещь: ничего бы не изменилось. Даже в своём сером офисном костюме и без причёски-макияжа, она бы всё равно притягивала взгляды.

Ястребовский следовал за Бояркиной, как тень. Точнее, туча. Не знаю уж, о чём они беседовали, но свидание для него явно не задалось. Внутри я ликовал, как дебил без мозгов. Его потемневшее надутое лицо безмерно меня радовало. К тому же, Илонка на этого Ястреба – ноль внимания, а его это задевало. Ещё бы. Побудь и ты в шкуре отвергнутого. Не всё же мне в ней щеголять.

То, что на меня она не смотрела, бесило. Не искала взглядом, не оглядывалась украдкой. Меня словно не существовало. Будто взяла и вычеркнула из своей жизни. Будто не она недавно стонала в моих руках, откликалась на мои поцелуи, не вцеплялась пальцами в мои волосы.

В тот самый пиковый момент, когда я дошёл до точки кипения, когда или чайник расплавится, или газ рванёт, я уже и не помнил, что не собирался к ней возвращаться. Сам же ставил точку и твёрдо решал перевернуть страницу наших с Бояркиной отношений, но стоило ей только появиться на моём горизонте, как всё летело к чёрту – и мои намерения, и моя непоколебимость. Или непокобелимость. Что суть почти одно и то же.

Я готов был рвать и метать. Бить морды и сражаться насмерть, лишь бы отвадить всех, кто втайне её разглядывал и – уверен – мечтал подкатить.

Многих останавливал факт, что она не одна. Заявись Бояркина без королевского сопровождения, уже б отбоя не имела от мужчин, желающих с ней перемолвиться словом.

Возможно, мне всё это казалось. Воспалённое воображение дорисовывало то, чего не было и не случится никогда. Но я так завёлся, что плохо соображал, потому что перед глазами, как красная тряпка для быка, – Илонкино платье.

– Ты прости, друг Островский, но она шикарная, – разродился эпитетами Белов. Сразу же захотелось его двинуть чем-нибудь, чтобы перестал пялиться и мечтать.

– Стёпа, – сказал я ему, зная, что он терпеть не может, когда его бывшим именем называют. Ну, не то чтобы смертельно, но на людях он предпочитал оставаться загадочным Стефаном Беловым с другой планеты и не от мира сего, хотя каждый, кто смотрел на его картины, понимал: он здесь родился, потому что только наш человек может рисовать старые улочки и здания столицы с такой любовью и фанатизмом, – побойся бога. Ты уже трижды был женат, чего тебе неймётся? Оставь Бояркину в покое.

– Дважды, – поправил меня педантичный временами Белов. – Два раза на одной и той же женщине – не считается.

Угу. И то, что у него трое детей – тоже так, мелочь пузатая, вообще под микроскопом не рассмотреть. Когда он начнёт к Илонке шары свои подкатывать бильярдные, я ей невзначай об этом расскажу. А то знаем мы эту богему – запылал костёр в штанах – и понеслась душа по кочкам.

– Она ж не женщина, – попытался он оправдаться, – а муза! Внезапно подаренное мирозданием вдохновение!

Стёпу не на шутку трясло. Я помнил этот немного сумасшедший взгляд, усиленный толстыми линзами.

– Вот что, – подтолкнул я к нему резиновую Юлю, – я дарю тебе новый арт-объект. Молодой, перспективный, свежий, как дыхание сакуры. От сердца отрываю. И не благодари!

И пока Белов хлопал глазами, а Юля всё так же улыбалась, как Гуинплен, я вырвался на волю. Аж дышать стало легче, когда от них избавился.

За эту внезапную парочку можно не беспокоиться: Юля – хек, Белов – джентльмен. Он порядочный, девушку на произвол судьбы не бросит. Не то, что я. Но мне нужна передышка и перезагрузка. Перед аукционом я Юлю заберу и дам ей возможность потратить деньги. Пусть купит какую-нибудь Стёпкину картину – я не против.