Кирилл медленно положил хлеб на стол.

– Я не знаю, каким был раньше. Не знаю, почему мы не живем вместе. И честно говоря, сейчас это волнует меня меньше всего, потому что я все равно узнаю. Что меня, да, волнует на данный момент – так это то, что я чертовски устал, у меня болит голова, и я хочу спать в своем доме. Это же все еще мой дом?

– ПОКА – да! Пока это и твой дом! Но мы с этим как раз разбирались! – отчеканила я, сжимая вилку и стараясь не смотреть ни на кого здесь.

– Вот и отлично. Светла… мама, налей мне еще борща, пожалуйста. Вы ешьте-ешьте.

9. ГЛАВА 9

Я смотрел, как она складывает посуду в раковину, пока моя мать одевается в коридоре. Нервно ставит тарелку на тарелку. У нее тонкие пальцы с аккуратно постриженными ногтями и очень хрупкие запястья. Почему-то я испытывал чувство триумфа от того, что она злится. По сути, незнакомая мне женщина. Но это означало, что ей не все равно. Это и было для меня важным. Осознание, что я сейчас нахожусь там, где людям не все равно. У меня не было этого ощущения с того самого момента, как я пришел в себя в больнице и открыл глаза. Самое страшное это не то, что вы не помните, как вас зовут, самое страшное – это когда всем наплевать, что вы этого не помните. Даже психиатру, который живо интересовался, как я себя чувствую, и в это время поглядывал на часы, торопясь домой к жене и детям. Я видел у него на столе их фото в стеклянной рамке, как и обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки. Все равно было и моему лечащему врачу, и даже Верочке, которая думала о том, как я подниму ее халатик повыше и отымею ее на лестнице или в ординаторской. Вот что меня пугало там больше всего – равнодушие и осознание, что на хрен я никому не нужен. Нет, это не было жалостью к себе. Напротив, это было осознанием, что, скорее всего, в прошлой жизни мне было на всех наплевать…

А потом появилась она и разломала все мои построенные долгими ночами теории вдребезги. И тогда я впервые увидел в чьих-то глазах эмоции… ко мне. Пусть вот такие – с примесью горечи и ненависти, но эмоции, и никак не равнодушие. Я не знаю, как мы прожили с ней двадцать лет совместной жизни, но определенно это были далеко не самые худшие времена, если она приехала за мной в глухомань, спустя год после того, как мы расстались. Единственная, кто приехал… а могла и отказаться.

Я вышел к матери, услышав, как та прощается с внучками. Наверное, так нужно поступать – выйти, помочь надеть пальто, провести до лифта. Она немного опешила, когда я это сделал, но ничего не сказала, а я смотрел на эту пожилую и приятную женщину и думал о том, что ничего не испытываю, кроме чувства уважения, любопытства и, возможно, некоей симпатии. По крайней мере, все эти люди не вызвали во мне отторжения. Я хотел их узнать и хотел понять, каким они знали меня. Но самое паршивое, что, чем больше я наблюдал за их поведением, тем больше понимал, что все же я был кретином. Пожалуй, моя мать единственный человек, которого степень моего скотства в прошлом не раздражала так сильно, как, например, Женю. И, судя по всему, до двери я ее не провожал, когда она уходила.

– Ты иди в квартиру, сын. Простудишься после ванной…, – а потом тихо добавила, – может, все же ко мне поедешь? Я твоих любимых рогаликов напеку, альбомы посмотрим… Жене трудно и …

– Жене придется смириться с моим обществом. А потом мы все обязательно приедем к тебе.

Она нахмурилась и прикоснулась к моей щеке.

– Им тяжело. Ты год не жил с ними.

– Мне тоже тяжело. Я неделю назад родился на свет. Ничего, мы справимся. Я не хочу уходить. Я чувствую, что это мое место. Мне нужно быть именно здесь. Это как-то правильно.