Увлек министра в коридор, подальше от посторонних ушей. Встали в уголке, я в волнении хрустнул пальцами. Теперь все и решится.

– Может возникнуть ситуация… Нехорошая. Когда злые люди будут отговаривать его императорское величество… от даденного слова.

– Вы про Манифест?..

– Именно… – я тяжело вздохнул. – Народ взбудоражен новыми свободами. Не хотелось бы второго Кровавого воскресенья.

– К тому есть основания? – военный министр напрягся.

– Идут сообщения…

– И что же делать? – Редигер растерялся.

– Громко и недвусмысленно объявить, что армия – вне политики. Петербургский гарнизон останется в казармах.

– У жандармерии есть свои части!

– Есть, – покивал я, – но их мало для разгона такой толпы. Которая пока настроена мирно. Слышите? Поют «Боже, царя храни!».

Редигер задумался. Решалась не только его судьба, но судьба всей страны.

– Я поеду к Лауницу, буду у него… – министр кивнул сам себе. – Будет что… Удержу от поспешных действий. Но гвардия мне не подчиняется. Так что…

– Петра Николаевича еще не успели снять, – усмехнулся я. – Повидаюсь с ним. Думаю, и гвардия будет верна приказу великого князя, останется в казармах.

Как хорошо, что власти не успели сделать полицейскую стражу. Эти бы не колебались…

В полдень, когда я вернулся из Зимнего в Таврический дворец и даже успел еще пару часиков вздремнуть тревожным сном, из Царского Села пришла телеграмма: «Пополнение в колонии готово к отправке». Я потер руки! Все идет по плану! Тут же отправил Дрюню, в пенсне и при усах, в мундире жандармского поручика, на телеграф в Питере отбить депешу дворцовому коменданту: «Известная вам персона гостит рядом, в доме дяди. Буквы вырезаны из газет».

Я же упал в кресло у окна и прикрыл глаза, перед которыми, как живая, встала картина Царского Села. Готов поклясться, что там бушует тот еще вихрь!

Наверняка поначалу пошлют эскадрон-другой кирасир в Гатчину, где живет дядя царевича великий князь Михаил. Потом кто-нибудь сообразит, что есть и другой дядя – не цесаревича, а царя. Кинутся на дачу Ник Ника, окружат ее, найдут Алексея…

Поскачут посыльные в Александровский дворец, в Гатчину, пока там не наломали дров, из дворца помчится повозка с императорской четой и весь конвой… Еще через полчаса во всех церквах прикажут бить в колокола, а меня настоятельно затребуют в Царское Село.

И начнется последний акт этого марлезонского балета.

Перед отъездом в Царское Село я успел собрать всю верхушку «небесников». Распределил, кто и когда выступает на митинге, велел согнать в первые ряды всех партийцев, иоаннитов и стоять до последнего. Организовать горячее питание из всех окрестных кабаков. Хотя бы для основных участников. Оных разделить на десятки, свести в сотни.

Вытряс всю партийную кассу ЦК – на еду, на дрова…

– Что же, и ночью стоять? – удивился капитан.

– Хотя бы пару тысяч организуйте. Знаю, будет холодно. Грейтесь у костров. Составьте смены.

– Гармонистов надо – под общественные гуляния все оформить, – сообразил Булгаков.

– Да хоть цыган. Денег я вам дал, держите народ. Все решится в ближайшие дни. И вот что… Пошлите за моей семьей в Царское. Пусть нарядятся в крестьянскую одежду – выйдут со мной все на сцену.

Мне важно было показать народу, что я плоть от плоти его. Выражаю дух и букву общественных запросов. Меня должны увидеть с семьей и на уровне инстинктов понять – «этот наш, этот не предаст!».

– Так нет сцены-то! – простодушно удивился Стольников.

– Так сделайте. И поскорее!

– Прямо на Дворцовой площади?

– Долго ли срубить плотникам? От городовых препятствий не будет. Столыпин выжидает: ждет, чья возьмет.