Первого знакомого Николай Евгеньевич повстречал только в вокзальном «туалете для мужчин». Это был бравый старик с бородкой, которому, по его устному заявлению, Богословский лет с десяток назад вырезал «огромадную часть». На вокзале после войны старик заведовал «вот этим всем делом», – он не без гордости кивнул на кафельные стены, на переплетения труб, на прочую аппаратуру – «более сорока кувертов», – красиво и по-старинному выразился он. Кроме того, он чистил обувь «кремами своего производства» и почти насильно вычистил старые сапоги Богословского аж двумя ваксами и еще каким-то раствором. Здесь же он помог Богословскому умыться горячей водой из котелка и дал ему иголку, чтобы пришить подворотничок.

– Ты не стесняйся, – сказал он напоследок доктору, – если что, захаживай. Могу денег одолжить, пожалуйста: чего-чего, а на заработки грех роптать. Нонче человек, и воинский и статский, любит сапоги почистить. Недорого, а все обличье другое. Ну и одеколончиком спрыснуться – тоже доход…

Пообедал Богословский в «Гранд-отеле» тщательно, до того, что самому было противно, когда выбирал себе пищу, а потом сел в такси и поехал в сторону больничного городка, где долго ходил меж фундаментами, лесами и руинами, отыскивая ту хирургию, где предстояло ему работать.

Наконец он нашел это здание. Все в строительных лесах, оно светилось двумя этажами окон за угрюмыми останками бывшей клиники Постникова, выходившей искалеченным фасадом на улицу, когда-то густо застроенную и плотно заселенную, в старопрежние времена именовавшуюся Поповскою – в честь купчины Ионы Крахмальникова, а впоследствии переименованную в Сеченовскую – в честь знаменитого ученого.

– Н-да, пошуровали тут фрицы, – про себя произнес Богословский, со злой печалью оглядывая картину разрушений, еще более зловещую в наступающей тьме сырого и холодного вечера, под крики воронья. – Да-а, показали себя…

Старчески покряхтывая от непереносимой усталости, Николай Евгеньевич еще прошагал по разбитой и размытой дороге и потянул к себе клейкую от свежей краски дверь. Зазвенел блок пружинами, нянька в вестибюле, оставив рукоделье и сделав строгое лицо, зашагала посетителю навстречу, чтобы воспрепятствовать его попытке незаконно проникнуть в доверенную ей больницу.

– Сейчас поздно, товарищ офицер, – сказала она, – сейчас никакого впуска уже нет и передач не принимаем.

– А я, нянечка, не к больным, я сам врач, и нужен мне ваш Владимир Афанасьевич.

Ответить старуха ничего не успела.

Со второго этажа в это самое время спускался Устименко, еще не снявший халата. Темные брови его резко и четко выделялись на бледном лице.

– Николай Евгеньевич? – сразу узнав, издали, не повышая голоса, спросил Устименко. – Вы?

Тот молчал, радостно и гордо вглядываясь в своего выученика. Похудел только что-то. Или это тоже возраст? Не старость, но возраст мужества.

– Чего молчите? – подойдя вплотную, спросил Устименко. – Разыграть собрались? Я же вас все равно всегда узнаю…

– Сейчас, погодите, досчитаю, – не без удивления услышал Устименко.

– Что досчитаете?

– Досчитаю, именно каким нумером сюда приехал, – что-то про себя шепча, сказал Богословский. И добавил: – Шестьдесят седьмым.

– Это что же такое?

– Это нумер места деятельности за прожитую жизнь. Определяюсь нынче под ваше просвещенное начало, пройдя шестьдесят семь больниц, клиник, лечебниц, госпиталей, медсанбатов, санитарных поездов и прочих заведений, рассчитанных для помощи страждущим. Еще на улице Ленина начал считать, да все сбивался. Теперь давайте, Владимир Афанасьевич, поздороваемся…