– Милый мой, любимый, чего же ты натерпелся, – шепотом сказала Зося. – Я только теперь догадалась. Я только теперь все окончательно поняла. Прости меня, что я рассказала тебе про валенки, про все эти глупости. Простил?

Он молча обнял ее одной рукой, свою ясноглазую Зосю.

– Расскажешь мне? – спросила она.

– Я все начисто забыл, – ответил Штуб. – Все к черту, к чертовой бабушке.

– Но песню же помнишь!

– Разве что сегодня помнил. А сейчас и ее забыл.

– Но еще ты что-нибудь помнишь?

– Я хорошо шью генеральские мундиры, прекрасно чищу обувь, знаю все тайны раскаленного утюга, недурно стригу и брею, мне известно, что такое массаж лица. Но главное все-таки мундиры.

– Ты не хочешь мне ничего рассказать?

– Мне все это осточертело, Зосенька. Может быть, со временем, на пенсии, я буду «делиться» с молодежью некоторыми «воспоминаниями», приправленными скромненьким враньем. Вспоминающие, по-моему, непременно врут. А сейчас мне тошно об этом думать.

В вагоне этой ночью Зося видела, как дважды он просыпался, слепо и быстро вглядывался в синие сумерки купе, освещенного ночником, искал очки и, не успев надеть их, засыпал опять напряженным, каменным сном. Так спал он всегда, долгие годы, словно проваливался, и все-таки все слышал. Вполглаза спал.

– Но это же немыслимо, – сказала ему как-то Зося.

– Пойти к доктору?

– Конечно.

– Знаешь, что скажет самый умный из них? Он скажет – гуляйте на ночь, и побольше. Не курите. Ужин отдайте врагу – из пословицы. Ну, лыжи, физзарядка. Потом про острое, копченое, жирное…

«Литературку» на тему о шитье для дам Штуб подраздобыл, но «индивидуальным пошивом» в Унчанске занимался мало. Во-первых, со временем уж очень было туговато, во-вторых, с мануфактурой, на которую не хватало денег, а в-третьих, Алик даже побелел от горя и оскорбления, когда увидел своего отца, бойко шьющего на ножной швейной машине курточку Тутушке.

– Ну уж это!.. – воскликнул Алик и захлебнулся.

– А что? – блеснул на него очками отец.

– Представляю себе: Ковпак… Вершигора… или Медведев… или Заслонов… Нет, это даже вообразить себе невозможно…

И все-таки постепенно он обшил их всех и даже Алика. У него была «линия» и даже какой-то «свой почерк», как утверждала Зося, которой только казалось, что этот «почерк» немножко слишком «фундаментален». Штуб отмалчивался, но понимал, в чем его беда: слишком набил он руку на генеральских мундирах с их «прикладом», для того чтобы хорошо сшить легкий костюмчик такому субтильному существу, как Зося. Понимал это и Сережа Колокольцев.

– Да вы не расстраивайтесь, товарищ комиссар, – сказал он как-то Штубу, – давайте лучше в шахматы сыграем. А машину можно закрыть скатеркой, и будет она вроде бы столик, даже изящный…

Машину закрыли.

Теперь на ней стоял телефон, и к этому телефону, придерживая треснувшее ребро ладонью, подошел Штуб и через дежурного заказал Курск – Управление, а потом квартиру майора Бодростина, чтобы позвонил начальнику. Затем он подволок швейную машину поближе к кровати и еще выкурил папиросу – уже рассветало, было слышно, как дети уходили в школу, как Тяпа не хотела надевать калоши, а Тутушка искала «вставочку».

– Ну зелененькая же, ну моя же! – сердилась она.

– Ты опять не спал? – спросила Зося, просовываясь в комнату мужа. – Опять курил всю ночь, да?

По квартире собаки гоняли кошку, она шипела и отбивалась когтями.

– Замолчите, а то всех сдам на живодерню! – крикнула им Зося.

Но они и ее облаяли – никто здесь никого не боялся.

– Что у нас хорошо, так это тишина и порядок, – сказал Штуб. – Действительно можно отдохнуть телом и душой.