– Слушай! – велел Штуб и, напрягшись на мгновение, заставил сработать свою память, словно он была машиной. – «При социализме, – словно по книжке читал Штуб, – каждая мать должна чувствовать себя матерью каждого ребенка и каждый отец чувствовать себя отцом каждого ребенка в стране, где в каждом взрослом человеке каждый ребенок должен чувствовать отца или мать».

– Удивительно! – с тихим восхищением сказала Зося.

– Так вот это ты такая.

– Не говори глупости, – даже обиделась Зося.

А погодя спросила:

– Так будет, как твой Калмыков говорил?

– А за что воюем? – ответил Штуб.

Долечивался он в этот раз в Москве. Здесь Зося познакомилась, наконец, с Ястребовым, который велел ей выписать детей с бабушкой и поселил их в гостинице «Урал», в роскошной комнате с кроватями, стульями и комодом. И талончики у них были на трехразовое питание, и дети поминутно орали, что пора идти «в ресторан», и бабка отоваривала карточки неслыханными яствами, и воду для мытья ребят не нужно было греть в чугуне: Тяпа и Тутушка валетом сидели в ванне, а солидный Алик предпочитал Сандуновские бани. В Москве Штуба отыскал и Сережа Колокольцев, про которого Август Янович думал, что он давно погиб. Кончали войну они вместе и вместе похоронили старика Ястребова, умершего через месяц после Дня Победы. За гробом «деда», как называли его чекисты, шло очень много штатских людей. День был погожий, солнце играло на золоте погон военных, на ободьях лафета, на котором везли останки генерала, на боевых орденах разведчиков, на звездах Героев.

– Спокойнее, Сережа, – сказал Колокольцеву Штуб, – «дед» дожил до своего дня. Вспомни, что я тебе рассказывал. Он ведь знал, что быть войне с Гитлером. Он упреждал. И дожил до победы. Дальше он не задумывал, он именно этот день хотел увидеть. И увидел.

Получив назначение в Унчанск, Штуб взял с собой Сережу Колокольцева, в этом вопросе его уважили. Перед отъездом они еще раз побывали в госпитале у Гнетова – этого угораздило попасть под пулеметный обстрел каких-то вервольфов уже после Дня Победы.

– Приедешь ко мне в Унчанск? – осведомился Штуб. – Вот Сергей едет, даже про свой дорогой Новосибирск перестал ныть.

Гнетов насупился.

– Грозятся вообще на инвалидность выгнать, – сказал он глухо. – Какие-то будто припадки у меня. И с рукой плохо.

– Припадки вылечат, а рука – что ж… Чекисту главное голова, – сказал Штуб. – Голова же у тебя, Виктор, хорошая, толковая…

Из госпиталя Штуб с Колокольцевым поехали искать швейную машину. У Августа Яновича возникла идея на досуге обшивать семью. Шить за годы войны он приобвык даже на капризных немецких генералов, не то что на Алика или Тутушку. Уж им-то он угодит. И Зосе он сошьет костюмчик, какой видел на подруге одного арийца в Праге. Еще тогда он подумал, как бы это пошло голубым и веселым Зосиным глазам. Только вот справится ли он с реверами – это не мундирное шитье, выработка другая…

– О чем вы задумались, товарищ полковник? – спросил его Сережа, когда они тащили в гостиницу швейную машину.

– О шитье для дам, – серьезно и спокойно ответил Штуб. – Надо бы литературку на эту тему посмотреть.

В коридоре вагона, который мчал полковника Штуба «с фамилией» в Унчанск, как-то поздним вечером, когда они стояли там с Зосей, обдуваемые свежим ветром, Август Янович вдруг тихонько запел по-немецки:

– Что это? – испуганно спросила Зося.

– Так, чепуха, – ответил он виновато. – Это нацисты пели во время войны.