– Я не понимаю, мама, о чем ты беспокоишься, – сказал Алик. – И зачем тебе на стол накрывать? Доктора-то ушли. Дай отцу каши и компота, а я, например, уже ел.

Рассеянная Зося удивилась.

– Как это так они могли уйти? – спросила она. – В окно выпрыгнули, что ли? Не делай из меня, пожалуйста, дурочку, я этого терпеть не могу!

– Но ты же и в кухню уходила, и к детям…

– Да, положим, – согласилась Зося, – ты прав. Зачем же я тогда волновалась из-за ужина?

– Из-за ужина волноваться смешно, – произнес Алик, которого никак нельзя было заподозрить в излишнем оптимизме, – но я думаю, что к травме отца мы относимся преступно легкомысленно…

– Ты с детства паникер, Алинька, – ответила Зося. – Вечно тебе всякие ужасы мерещатся.

– Но отец в его возрасте…

– Отцу сорока нет, – рассердилась Зося. – Не смей про нас думать, что мы старики. Мы еще себя покажем!

И, подойдя к зеркалу, висевшему на очень нелепом месте, у самой двери, Зося посмотрела на себя и спросила:

– Никто не видел мой губной карандаш?

Иногда это с ней случалось – она красила губы. Терещенко, который еще что-то жевал, сказал, что карандаш на кухне в солонке.

– Тяпа давеча куклу красила, – пояснил Терещенко. – Там и кинула.

Зося кивнула и накрасила губы наугад в кухне, без зеркала, потому получилось криво, но, крася, она думала о другом и больше в зеркало не заглянула.

– Дети-то уложены? – спросил Алик. Сестер он уже давно называл детьми. – Мам, ты слышишь, я спрашиваю?

– Конечно, спят! – ответила мать. – Ведь уже второй час.

Алик, привыкший ничему не верить, заглянул в комнату девочек. Разумеется, погодки Тутушка и Тяпа не спали. Обе они сидели в Тяпиной кровати и, мелко дрожа от ужаса, посиневшие и всклокоченные, дочитывали гоголевского «Вия».

– Мам, посмотри! – крикнул Алик. – Полюбуйся, как спят эти проклятые девчонки.

Тяпа и Тутушка ничего не слышали. Хома в это мгновение увидел Вия. А Вий попросил открыть ему очи.

– Вечно им отец нарекомендует какие-нибудь страхи, – рассердилась Зося. – Алик, погаси книгу и забери свет.

Никто не засмеялся, к этим путаницам давно здесь привыкли.

В это время пришла сестра колоть Штуба, и Зося вспомнила, что, закрутившись, она забыла напоить мужа чаем. Пока монахинеобразная сестра кипятила в кухне шприц, Штуб, целуя тоненькую, почти прозрачную руку Зоси в ладонь, сказал негромко:

– Зося, а если бы все сначала, ты бы пошла за меня? Если бы начинать нашу жизнь с первого дня, со всеми ее бедами и сумасшествием?

Зося села на край его кровати и, не отвечая на «глупости», как она называла такие его сомнения, спросила негромко:

– Послушай, только не сердись, пожалуйста. У тебя хоть немножко денег осталось? Понимаешь, завтра обед варить не из чего.

– А мне какое дело? – сказал он, тихо улыбаясь. – Мне-то что? Я получку домой приношу полностью – вы меня и обеспечивайте! Кто хозяин? Я хозяин. Кто кормилец? Я кормилец.

Он все целовал ее тоненькую ладонь до тех пор, пока не пришла сестра. От морфина он сразу же уснул, но проснулся скоро, словно бы даже отлично выспавшись, и, закурив в темноте папиросу, вспомнил давешний разговор с Валей Ладыжниковой и с майором Бодростиным. И Аглая Петровна Устименко предстала перед ним такой, как будто еще вчера он разговаривал с ней, загорелой и темноглазой, в редакции «Унчанского рабочего», когда заведовала она наробразом и была членом бюро обкома.

«Ах, нехорошо, – глубоко затягиваясь в тихой тьме своей комнаты и разглядывая бледно-розовый огонек папиросы, сердился на себя Штуб, – все нехорошо. Не подумал толком, «спихнул» Бодростину, а он – вяленая вобла, сухарь, ничего не понимает или даже не желает понимать. Нет, такое дело бы Вите Гнетову отдать, ах, Витя, Витя, где ты теперь и жив ли?» Витя и Колокольцев были его самые толковые ребята, самые надежные и верные в те годы. А каким связным был обожженный Витя, так ловко изображавший юродивого!