– Ушибся, понимаешь, – сказал он Зосе, – знакомься, это товарищи…

Ему было так больно, что он не договорил, какие это такие товарищи. Впрочем, Зося и не поинтересовалась: в их доме и до войны, и во время войны, если случалось подобие дома, и нынче постоянно торчали какие-то друзья и знакомые мужа, который любил людей и умел их хвалить, так что Зосе даже завидно делалось, как много у Штуба великолепных друзей.

– Есть будешь? – спросила она из-за двери, пока Устименко ощупывал полковника.

– Непременно! – крикнул Штуб. – Все будем.

– Гематома развивается, – сказал Устименко, вставая. – Давящую повязку нужно, холод в первые сутки. Все пройдет, и быстро пройдет. Уколют вас, чтобы вся эта история хоть спать не мешала…

И распорядился, не глядя на Евгения Родионовича, какую нужно прислать сестру и что ей надобно сделать.

– Есть! – сказал Степанов. – Все будет выполнено.

Он ужасно волновался, не за Штуба, конечно, а только потому, что в этой дурацкой истории была замешана Варвара. Но, разумеется, и не за Варвару, а за себя: ведь как-никак эта чертова Варвара была его сестрой, хоть и сводной. Вечно у него из-за всяких родственных взаимоотношений назревают неприятности. Это был какой-то злой рок! Аглая Петровна – «родственница», Варька – «родственница», родная мать Алевтина Андреевна и та как-то двусмысленно погибла в оккупации – не то ее фашисты убили, не то просто померла в одночасье, но все же в оккупации, и об этом надо писать в анкетах!

– Пойдем? – осведомился Устименко.

– Минуточку, – попросил Женька и прижал толстые ладони к груди. – Минуту, мой друг, айн момент, – фальшивым голосом добавил он. И, оборотившись к Штубу, заговорил так, словно только для этого объяснения и явился сюда. – Вы знаете, Август Янович, я тут обдумывал и обдумывал это самое досаднейшее чепе с вами и вдруг совершенно точно вспомнил: сестрица-то моя сводная («Отмежевался, – успел отметить про себя Устименко, – он ни при чем, она ему лишь сводная, почти что и не родственница»), сводная, – повторил Степанов, – Варвара Родионовна никогда за руль не садится. Она управлять машиной не умела и не умеет. Вообще не спортсменка, даже на велосипеде не ездит, по-моему…

– Почему не ездит? Ездит, – помимо своей воли перебил Владимир Афанасьевич. – Ездила, и хорошо даже…

Евгений досадливо поморщился.

– Велосипед значения не имеет, – продолжал он, – дело не в велосипеде, а в полуторке. И конечно, я убежден, уверен даже, что все это чистое вранье, ей, видите ли, пришла мысль вступиться за шофера. Уверяю вас. И недаром она в нашей семье считается немножко сумасшедшей…

– Чем же она сумасшедшая? – осведомился суховато Штуб. – Пока ничего ненормального в ее поведении я не разглядел.

– Вечно у нее какие-то истории, – уже не сдерживаясь, говорил Евгений. – Вечно она что-то объясняет и вечно толкует, что «все в жизни не так просто»…

– А вы, товарищ Степанов, предполагаете, что просто? – И, покряхтывая от боли, он сказал: – Картина, по-моему, совершенно ясная. Этот шофер работает у них в экспедиции, ваша сестрица его горести знает: наверное, многосемейный, не исключено – выпивающий, ну, наехал на большого начальника, права отберут или что похуже. Нет, почему же она, как вы выражаетесь, сумасшедшая?

«Ничего мужик! – подумал Устименко. – С головой мужик!» И по своей странной манере на мгновение расстроился, что Штуб не врач и что он не может забрать его к себе в больницу.

Когда доктора ушли в комнату, к отцу явился Алик и, отцовским жестом поправляя за ухом дужку очков, сказал значительно: