– Слушай, пап, Терещенко абсолютно уверен, что это – теракт. Ты же понимаешь, не мне тебе указывать, и вообще дело не мое, но в послевоенные годы, когда сюда могут быть заброшены и агенты империалистических держав, и фашистские вервольфы, то есть оборотни, и элементарные террористы…

Алик говорил как по писаному, но был искренне взволнован, даже пальцами щелкал, что случалось с ним только тогда, когда он приносил «несправедливую двойку».

Штуб деловито осведомился:

– Я не понял, какое это слово употребил Терещенко?

– Ну – «теракт», – садясь в изножье отцовской кровати, сказал Алик. – Короче – террористический акт.

– Значит, то, что наш «Опель» ударила полуторка, – это «теракт»?

– Теракт.

Август Янович вздохнул.

– Терещенко наш шофер умелый, – сказал он, – но не Гегель. Кто не Гегель, тот не Гегель.

– Но ты не станешь проявлять либерализм, начнешь следствие?

– Стану проявлять, не начну! – сказал Штуб. – А тебе спать пора, котеночек!

Он знал, что Алик ненавидит всякие паточные поименования его особы, и сейчас нарочно назвал сына «котеночком».

– Пап, я же серьезно.

– А я того серьезнее, Алик! И кроме того, убедительно тебя прошу, давно прошу, настоятельно умоляю: не читай дрянные книжки, пожалуйста. Читай хорошие!

– Но, пап, тебя же с целью ударили грузовиком.

– Да что я, – Гитлер, или Витте, или великий князь Сергей Александрович? – спросил в сердцах Штуб. – Кому нужно меня убивать? Иди, Алик, спать.

И Штуб закрыл глаза, показывая этим, что разговор окончен. Впрочем, ему было ужасно больно. Он даже вздохнуть не мог – так болела эта дурацкая трещина.

– Здорово больно, пап? – спросил Алик.

«Старик», как про себя называл Алик отца, не ответил.

– Может быть, сердце повреждено? – осведомился сын.

– «Враг метит в сердце»? – спросил отец иронически. Книжечку под таким названием он недавно видел на столе у сына.

– Все смеешься! – горько посетовал Алик.

Он бешено, до слез любил отца, и любовался им всегда, и гордился им, и ни на кого так не обижался, как на своего «старика». Почему отец не разговаривал с сыном всерьез о серьезном? Почему он сейчас закрыл глаза? Почему он так легкомысленно относится к козням и проискам врагов народа?

Очки отца лежали на тумбочке. Алик протер стекла своим платком, аккуратно повесил китель Штуба на спинку стула, погасил верхний свет и вышел. Мать накрывала на стол, лицо у нее было озабоченное: чем кормить докторов, когда до получения пайка осталось шесть дней? В дверях стоял Терещенко, ковырял спичкой в зубах: он уже съел яичницу из порошка, оставленного Зосей детям на утро, и все-таки был недоволен. Вообще начальниками всего в их доме всегда были шоферы Штуба. Зося ничего не умела ни купить, ни приготовить по-настоящему, да и дети вечно занимали все ее время. Она и училась вместе с ними в школе, каждый раз начиная все сначала. И нынче, когда Алик «горел» по физике и математике, она сама подтягивала его и вспоминала юность.

– Прямо не знаю, чем кормить, у нас еще и кот не валялся, – произнесла Зося, иногда любившая произнести пословицу или поговорку…

– Ты хочешь, наверное, сказать: конь не валялся, – поправил Алик.

– Это совершенно все равно – кот или конь. Главное, что не валялся, – задумчиво ответила мать. – Понимаешь, есть немного пшенной каши, маринованный лук, кабачки в томате и компот. Как-то не монтируется.

– Еще сало свиное вы спрятали за окном, – сообщил Терещенко, – с кило будет кусок. Я только нынче себе отрезал к ужину…

Зося покраснела пятнами. Это было так называемое детское сало – его даже Алик стеснялся есть, но все-таки Зосе было немножко стыдно, что она не угостила Терещенку салом сама, а он его обнаружил и теперь вроде бы упрекнул.